Любовь поры кровавых дождей - [31]

Время от времени я беглым взглядом окидывал моих бойцов. Восторженными глазами следили они за каждым движением артистов и каждый номер награждали такими единодушными и бурными аплодисментами, что вся наша землянка ходила ходуном и из щелей с потолка сыпались комья земли.

Да и артисты, казалось, преобразились. Трудно было поверить, что человек может так перевоплощаться. Куда девались их замедленные движения, голодный страдальческий взор, вымученная улыбка, несмелая робкая речь? В эстрадных платьях и костюмах, изящные и подтянутые, они казались такими возвышенными, такими недоступными и чуждыми повседневности.

Помню, что с первых же минут они заставили меня раскаяться в моих прежних суждениях об упрощении искусства, об ограниченных возможностях контакта зрителя с артистами… Глядя на комиссара, я догадывался, что и он во власти таких же переживаний.

Я подумал тогда, что в условиях фронта любое произведение искусства воспринимается совершенно особо, воздействует с небывалой силой.

Особенно взволновала меня «Колыбельная» Моцарта. Эту изящную мелодичную пьесу когда-то исполнял духовой оркестр Грузинского политехнического института и, надо сказать, исполнял прекрасно!

Слушая музыку, я совершенно забылся, потерял представление о том, где нахожусь — здесь, на фронте, или в моем родном городе.

Но, увы, мне так и не удалось дослушать концерт: дежурный вызвал меня к полевому телефону, и я со всех ног помчался в соседнюю землянку. Командир полка приказал закругляться, тем более что наше общение с искусством длилось вот уже около двух часов. Командир добавил, что немцы подозрительно часто принялись «вешать люстры», то есть осветительные ракеты. Не исключено, что они что-то замышляют…

Когда я вернулся в «зал», концерт как раз кончился. Артисты кланялись, радостно-возбужденные зрители осыпали их аплодисментами.

Особенно усердно кланялась та значительная дама. Она выступила вперед и сгибалась в старинном поясном поклоне. Такой поклон я увидел впервые, да, кажется, не один я, а многие наши ребята. Артисты тоже с некоторым удивлением глядели, как их дородная примадонна складывалась пополам. Я подумал, что, пожалуй, война воскресила немало забытых народных обычаев.

— Чем не Василиса, а? Впрямь Василиса Прекрасная! — проговорил кто-то шутливо.

Голос потонул в громком смехе.

«А ведь правда, настоящая Василиса», — подумал я. И уже так и называл ее про себя.

Аплодисменты долго не смолкали. Тогда Василиса сделала шаг вперед и громко объявила: «В ответ на горячую вашу благодарность мы исполним еще один номер». По «залу» прокатился рокот удовлетворения, затем наступила тишина.

«Сцену» наскоро перегородили занавесом, над которым появились две куклы: одна изображала Гитлера, другая — Еву Браун. Тут только до меня дошло, что Василиса была артисткой кукольного театра. Ее надтреснутое меццо-сопрано резко звучало за занавесом. Разгневанная Ева Браун яростно кричала, топала ногами. Потом она до колен задрала юбку и ногой стукнула Гитлера прямо в нос. Землянка содрогнулась от гомерического хохота.

Однако дело на том не кончилось. Возлюбленная фюрера приволокла огромную жаровню и обрушила ее на голову Гитлера. Он заскулил, завизжал тонким голоском, как собачонка, стал просить прощения и смешно замахал руками. Наконец Ева Браун вдоволь натешилась, устроив настоящую трепку, а потом дала Гитлеру пинка под зад и, как тряпку, повесила на занавеску. Гитлерово туловище со свистом лопнуло, словно пузырь какой-то, испуская черный дым.

В землянке поднялся хохот, крик, гвалт, из всех щелей стала сыпаться земля. Комиссару этот номер особенно понравился. Он сердечно поблагодарил артистов и пригласил их, раскрасневшихся от тепла и воодушевления, к ужину.

Радостные переживания, которых я давно уже не испытывал, утомили меня. Мне захотелось побыть в одиночестве, и я вышел из землянки на воздух.

Вокруг опять стояла удивительная тишина. Слава богу, хоть концерт дали послушать, подумал я о немцах и представил вдруг, как бы перепугались и растерялись наши гости, если бы началась тревога.

Я сидел у порога землянки и курил крепкую-прекрепкую махорку, когда на ступеньке вдруг появилась Василиса. Она оправила накинутую на плечи шубейку и уселась рядом со мной.

— Товарищ старший лейтенант, коли не жаль, угостите-ка и меня цигарочкой…

Что мне оставалось делать — я свернул самокрутку и подал ей. Она оказалась опытной курильщицей. После нескольких затяжек раскурила самокрутку, потом как по писаному стала говорить об односторонности и ограниченности подобных выступлений, о ремесленничестве в искусстве и других вещах.

Не знаю, все ли мужчины таковы или это свойство моего характера, но если женщина мне не нравится, она меня и не интересует, а раз уж не интересует, я и слушать ее внимательно не могу. Потому-то я все больше молчал, думал о своем и только время от времени, чувствуя неловкость, произносил что-нибудь односложное. Но, очевидно, мою собеседницу это вовсе не смущало. Кажется, даже наоборот, она была рада, что я не мешаю ей высказать свои мысли. Может быть, ей как раз и нужен был такой молчаливый собеседник, как я.