Любовь поры кровавых дождей - [30]

Мы с комиссаром обменялись взглядом. Нужно обладать большой выдержкой и мужеством, чтобы, умирая от голода, отказываться от пищи, когда тебе ее предлагают. И мне, и Астахову доводилось испытывать на себе неодолимую, умопомрачающую силу голода, поэтому мы по достоинству оценили силу духа этих людей. Но жертву их не приняли. Комиссар хитро подмигнул мне, безапелляционно заявив:

— И после концерта, и до! — Затем, хлопнув в ладоши, выкатил глаза и воскликнул: — А ну за мной, братцы! — Первым направившись к двери, он толкнул ее. Дверь распахнулась, но комиссар замешкался: не по богатырским плечам оказался узкий проем, пришлось протиснуться бочком.

Артисты еще раз переглянулись меж собой, потом засуетились, повеселели и поспешили следом за комиссаром.

Помещение было хорошо протоплено. Во всю длину его красовался сколоченный из оструганных досок стол, по обе стороны которого тянулись лавки. Стол был уставлен разнокалиберными жестяными кружками, в каждую было налито по сто граммов водки. Кружки, естественно, собрали у солдат. Посреди стола возвышалась маленькая горка черного хлеба, нарезанного тоненькими ломтями, на двух алюминиевых тарелках были аккуратно разложены кусочки ветчины, нарезанной с таким расчетом, чтобы каждому досталось хотя бы по кусочку. Кроме того, каждому на крышке солдатского котелка подали кашу с ломтиком колбасы. Угощение по тем временам царское!

Наши иззябшие гости, оказавшись в приятном тепле, оживились, заулыбались, стали снимать с себя верхнюю одежду. Стараясь делать вид, что не голодны, они украдкой поглядывали на стол.

Я смотрел на них и диву давался: в жизни не видел, чтобы на одном человеке было наверчено столько тряпья. Видно, все, что нашлось у них из теплой одежды, они подряд натянули на себя, чтобы хоть немного сохранить тепло в стынущем от холода и голода теле.

Когда артисты наконец разоблачились и сложили свои одеяния в углу, там образовалась целая гора. На эту мягкую гору они бережно уложили свои инструменты: аккордеоны, гитары, скрипки, сверкающие саксофоны.

Когда гости с подчеркнутым спокойствием расселись за столом и после короткого неловкого смущения с жадностью принялись за еду, я получил возможность как следует рассмотреть каждого.

Их было девять мужчин и три женщины.

Мужчины казались пожилыми и выглядели один другого истощеннее. Водка с трудом возвращала им цвет лица.

Среди женщин резко выделялась одна: из всех только она сохранила округлость форм, и худоба остальных служила ей фоном, на котором она выглядела особенно привлекательной.

Держалась она непринужденно, с чувством собственного достоинства. Ее манеры говорили о том, что она принадлежит к высшей театральной среде. В ней ощущалась внутренняя сила. И она сама это, несомненно, сознавала и, как полагается человеку искусства, и к тому же женщине, пользовалась своим обаянием с тонким искусством. В этом актрисы похожи на шахматистов позиционного стиля, которые умудряются малейшее преимущество обратить в победу.

Минут через десять за нашим столом стало весело и шумно.

Мужчины понемногу стряхнули с себя дремотное оцепенение, женщины, разогревшись, принялись кокетничать и болтать. Они быстро почувствовали, что сидящие рядом с ними четверо моих офицеров — молодцы хоть куда и не сводят с них горящих глаз.

Прошло еще какое-то время, и вот уже дородная красавица очутилась рядом со мной.

Такие смелые и уверенные в себе женщины обыкновенно отмечают своим вниманием мужчин не столько по личным достоинствам, сколько исходя из их положения. Увы, таков закон женского честолюбия.

К сожалению, беседа с моей дамой оказалась на редкость неинтересной и беспредметной. Из того, о чем мы с ней говорили, мне не запомнилось ни слова. Речь шла о какой-то безделице, причем то и дело назывались имена разных знаменитостей, преимущественно ленинградских артистов. Собеседница явно хвасталась знакомством с ними и усиленно давала понять, что в «такую бригаду» ее никто бы не осмелился включить, но она сама этого пожелала.

Наши жестяные кружки быстро опустели, и старшина после кратких переговоров с комиссаром собрался было вторично наполнить их. Но тот же тощий высокий музыкант, который вначале особенно энергично отказывался от угощения, подбежал ко мне и, склонив набок и вытянув голову, взмолился:

— На сейчас хватит, не надо больше, а уж если вы так щедры, лучше побалуйте нас после концерта.

Моя соседка поддержала его:

— Не наливайте им больше ни капельки! Известно, что за птицы эти мужчины! Напьются до обалдения, вот и будет вам концерт, В прошлый-то раз что было? Нализались до положенья риз…

Мы встали из-за стола и перешли в «зал». И вот уже два аккордеона заворожили битком набитую землянку…

Сколько лет прошло, но тот фронтовой концерт незабываем для меня и по сей день. Кажется мне, что подобной радости от соприкосновения с искусством я никогда больше не испытывал.

Правда, в программе концерта не было не только ничего особенного, не было даже ничего нового, каждую из мелодий и песен я и прежде слышал много раз и в более подходящих условиях, часто в гораздо лучшем исполнении. Но услышанное и пережитое в этот трагический зимний вечер меня точно околдовало.