Любовь поры кровавых дождей - [185]

И я был опьянен этим прозрачным, как хрусталь, воздухом, лазурным небом, сочной зеленью нашего северного российского лета, кружащим голову запахом полевых цветов и… близостью Риты.

В такие минуты мне не верилось, что всего в нескольких километрах отсюда проходит передовая линия фронта, что великое зло, кружась, как жернов, безостановочно размалывает людские судьбы, что ежеминутно уничтожаются сотни и тысячи жизней, что гудящий над головой самолет — это вражеский разведчик, который, стоит только ему захотеть, вызовет черную стаю бомбардировщиков и сметет с лица земли маленький домик стрелочника с его красной крышей.

Глядя на Риту, я твердо верил, что другой такой красавицы не сыщешь на свете: кожа как мрамор, нос чуть вздернутый, но в то же время точеный, розовые губы, глаза удлиненные с частыми ресницами, с живым неспокойным взглядом, а волосы цвета спелой ржи, очень густые — она их свивала в жгут на затылке.

Трудно было поверить, что подобная красота расцвела где-то в деревенской глуши. В моем представлении такими красавицами могли быть в старину лишь дамы из знатных семейств, отпрыски древних родов, не только породистые, но холеные, тщательно ухоженные.

— Горе ты мое! — шепнула мне однажды Рита, когда мы с ней сидели в высокой траве. — Но в то же время и счастье… — добавила она, помолчав. — Я теперь только поняла, что такое любовь. Первый мой муж был хороший человек, хотя пошла я за него больше из уважения. Он был моим учителем и старше меня на восемнадцать лет, преподавал у нас в сельской школе математику. В деревне очень его уважали. Пристали ко мне все в одну душу: выходи да выходи за него, будешь с ним счастлива. Вот я и пошла… Четыре года мы прожили вместе. Много было у нас с ним радостей. Он очень любил меня, баловал как мог, был со мной ласков, но чего-то все же мне не хватало… Он погиб в первые же дни войны. Осталась я без опоры, с ребенком на руках. Не знаю, что было бы со мной, если бы не Семен… Без него я со своей дочуркой пропала бы с голоду. Жили мы в то время в районном центре в крошечной комнатенке. Даже клочка земли не было, чтобы посадить картошку… Я поступила на службу, только когда муж ушел на фронт. Но судьба сжалилась надо мной и моей дочкой…

Она в первый раз упомянула в разговоре со мной о Семене, и во мне шевельнулось какое-то неприятное чувство. Не знаю, было это угрызение совести или зависть. Скорее, такое чувство испытывают совестливые воры (если они есть на свете). Неловкость чувствует, но красть все-таки крадет.

Должен признаться, я постоянно ощущал какой-то страх перед Семеном. Он мог быть в сравнении со мной слабым, жалким, беспомощным, но все равно я его боялся.

Да, скорее всего это был тот страх, что гнездится в душе у вора. Я ведь был вором, я крал у этого бедняги самое для него ценное — любовь дорогой ему женщины, его жены. Встречи с ним лицом к лицу я боялся как огня, К счастью, он так редко наведывался домой…

Пусть никто не говорит, что всего слаще краденая любовь. Только люди без чести и совести могут так думать!.. Человек должен вести себя по-человечески и в любви, и в ненависти! А я находился в ложном положении: влез тайком в чужую семью, оскорблял чувства ни в чем не повинного человека, плевал ему в душу.

Поэтому временами я ненавидел самого себя. И по той же причине испытывал острую жалость к детям Семена. Мне было как-то легче заходить в дом, когда я мог принести в подарок детишкам свой офицерский паек.

Когда три бледненькие, исхудалые девочки, опустив головы, протягивали свои тонкие ручонки, робко брали у меня пачки принесенного для них печенья и с улыбкой на прозрачных личиках обменивались радостным взглядом, сердце у меня таяло: наверное, такое чувство испытывает отец, когда его ребенок впервые с любовью улыбнется ему.

Война ограбила мою молодость, и тем острее я ощутил, какое горькое у них детство, голодное, холодное, омраченное страхом…

С болью сжималось у меня сердце, когда девочки, игравшие в темном углу возле большой русской печи, время от времени замирали, как перепелки, даже сдерживали дыхание, прислушиваясь, не летят ли снова проклятые фрицы…

И, что самое странное, эти нерадостные, тревожные мысли посещали меня даже тогда, когда, растянувшись на траве и положив голову на колени Риты, я смотрел в ясное небо, даже тогда, когда, проведя пальцами по моим бровям и всматриваясь в мои глаза, она говорила:

— А теперь вот ты взялся откуда-то на мою беду. Но я не жалею: без тебя было бы еще хуже. Я ведь и Семена не люблю… Очень уж он настойчивый, ну я и пошла за него. Может, я виновата, может, зря пошла, но так тяжко мне приходилось, что не могла устоять. Жалкие существа мы, женщины… Если кто меня осудит, пусть возьмет мои беды, побудет в моей шкуре, а потом бранит меня! Да, только тот может меня корить, кто с мое натерпелся и вел себя лучше, чем я. А другие пусть попридержат язык. Попусту болтать, ничего такого не испытав, дело нетрудное. Как увидела я тебя в первый раз, внутри у меня словно что-то оборвалось, и в то же время хорошо мне стало. Я глаз не могла от тебя отвести. И сразу почувствовала, что и ты тоже не то чтобы совсем меня не приметил. Вот тогда-то я и подумала: вот иное счастье, на весь женский мой век предназначенное… И не обманулась: такой счастливой я себя еще никогда не чувствовала. Но знаю, счастье это короткое как сон. Вот уедешь ты, и мне только воспоминание останется да тоска о том, чего не вернуть… И потекут один за другим дни, месяцы, годы, пока я не сгорблюсь, как бедная моя свекровь, которая даже голову не может поднять, чтобы взглянуть на небо…