Любовь поры кровавых дождей - [187]

Не знаю, поверите или нет, но бывали минуты, когда я с отвращением вспоминал Риту с ее соблазнительной красотой: лучистые ее глаза, ее пьянящее, сильное, полное страсти тело. И мне все представлялся изнуренный трудом человек с впалыми щеками и грудью, белая картофелина в его черных руках, его недоуменный взгляд…

Вспоминал я и трех маленьких девочек, глядевших на меня расширенными глазами, не зная, приветствовать ли меня, по обыкновению, радостными криками или же встретить, как чужого.

А глаза Риты, затаенный в них ужас… Ведь страха в этих глазах я не мог заметить даже тогда, когда вокруг рвались вражеские бомбы и домик стрелочника сотрясался, готовый рухнуть.

Теперь же эта по-мужски храбрая женщина была явно перепугана. Как знать, только ли страх в ней проснулся или еще какое-то иное, прежде не ведомое ей чувство?

С этого дня стыд и раскаяние беспощадно грызли меня, я не знал, куда деваться. Где бы я ни был, всюду преследовал меня образ человека со впалыми щеками.

В тот злополучный вечер свекровь Риты и вправду приостановила по моей просьбе товарный состав.

Я вскочил на площадку заднего вагона, а около полуночи встал навытяжку перед командиром отдельного прожекторного батальона и попросил перевести меня куда-нибудь в другое место.

Немолодой майор, знавший меня издавна (он был моим преподавателем в военном училище, а потом он же принимал меня в часть), посмотрел на меня долгим взглядом и, задав два-три не относящихся к делу вопроса, вручил назначение на бронепоезд.

Должно быть, он понял, что оставаться на прежнем месте мне нельзя, но притом догадался, что это не имеет никакого отношения к военной службе, и не стал ничего выпытывать.

Я возвращался в свое подразделение ранним утром.

Я был доволен, что добился перевода и достойно наказал себя, однако сердце у меня изнывало от горя.

Я все думал-гадал, как примет эту новость Рита: сочтет, что так лучше, может, даже обрадуется? Или огорчится? Или что-то третье?

Трудней всего было бы примириться с равнодушием любимой женщины.

Одно было ясно: нашей любви был отпущен недолгий век: я был связан моей военной службой, она — семейными обязанностями. Я не мог изменить своему делу, она — своему очагу.

Ей ведь надо было растить четверых детей! Если бы она бросила детей на произвол судьбы и ушла ко мне сразу же или по прошествии какого-то времени, я ведь сам первый осудил бы ее и возненавидел.

А после этой нечаянной встречи с Семеном я уже не мог продолжать наши прежние отношения с Ритой. Это было мне не под силу. Одна мысль о том, что я могу снова встретиться с человеком в красной линялой майке, увидеть его впалые щеки, его почерневшие заскорузлые руки, ввергала меня в паническое состояние, вызывала непреодолимое желание бежать куда глаза глядят.

Когда я соскочил с грузовой машины, чтобы пойти дальше пешком (до моих прожекторов оставалось еще километра четыре), на железнодорожную станцию налетела вражеская авиация. Сперва я услышал гул самолетов, потом глухую пальбу зениток и, наконец, оглушительный грохот взрывающихся бомб.

Я видел, как ныряли, пикируя, налетавшие с зловещим рычанием «юнкерсы». Они яростно бомбили станцию и развилок железнодорожных линий, где стоял домик с красной крышей.

Свернув с тропинки, я помчался напрямик через поле. Бежал я что было сил, но рыхлая почва незасеянной пашни замедляла мой бег.

Скоро я достиг насыпи, за которой скрывался знакомый мне домик. С бьющимся сердцем поднявшись на полотно железной дороги, я посмотрел вниз.

Ноги у меня подкосились…

Половины белого домика как не бывало. В воздухе еще стоял столб пыли, поднявшейся, когда рухнула стена. Крыша скособочилась. Одна ее сторона опиралась на уцелевшую стену, другая накренилась и нависла. Перед самой дверью зияла, подобно черной пасти, огромная воронка.

Метрах в пятидесяти находилась позиция второго прожекторного отделения, я бросился туда. Ребята, собравшись на пригорке, смотрели в сторону станции. Услышав мой зов и видя, куда я указываю рукой, они поняли, что от них требуется, и кинулись ко мне на подмогу.

Еще минута — и мы вшестером, запыхавшись от бега, очутились возле полуразрушенного дома.

Первой мы увидели лежавшую на земле старую хозяйку. Я приподнял ее голову, заглянул ей в лицо. Она была жива и невредима, только оглушена. Оставив женщину на одного из бойцов, чтобы тот привел ее в чувство, я вместе с остальными пробрался к двери дома.

С первого взгляда мы поняли, что ее не открыть. Перекосившуюся дверь что-то держало изнутри, должно быть упавшие потолочные балки, так что проникнуть через нее было невозможно.

Тогда, обогнув дом, мы кинулись к уцелевшей стене. Там, мне помнилось, была еще одна дверь, прежде забитая наглухо. Подобрав шпалу, мы ударили ею, как тараном, и высадили дверь.

Я первым ворвался в комнату. Представьте себе, потолок был цел! Но один его край с той стороны, где были окна, как и крыша, обвис и упирался в пол. Я бросился к углу, где за печью любили играть дети.

В полумраке на полу съежились три детские фигурки… Оцепеневшие, онемевшие от страха, сбившись в кучу, девочки молча смотрели на меня большими округлившимися глазами.