Любовь поры кровавых дождей - [169]

В один прекрасный день пришел приказ переправиться через реку у Мясного Бора, известного всем побывавшим на Волховском фронте как зловещее место.

Я разделил роту на две группы, два взвода возглавил сам, а другие два поручил своему заместителю.

Мы должны были переправиться через Волхов на лодках и пройти по узкому, в два-три километра шириной коридору, простреливаемому на всем его протяжении немцами, добраться до расположения наших войск и занять отведенную для нас позицию.

Первую группу повел я. Мы почти уже добрались до конца проклятого поливаемого огнем коридора, когда я получил тяжелое ранение. Одна пуля раздробила мне ключицу, другая продырявила руку.

В ту же ночь маленький самолет-биплан «По-2», а по-нашему фронтовому «кукурузник», доставил меня на Большую землю. «Кукурузник» этот был приспособлен для перевозки раненых. Между крыльями с обеих сторон было устроено по продолговатому, похожему очертанием на огурец гнезду. Гнезда эти накрывались крышками, как гробы. Раненых укладывали туда, закрывали крышками и переправляли в тыл… Сначала меня поместили в эвакуационный госпиталь, а оттуда перебросили в глубокий тыл.

После ада передовой мне показалось, что я попал прямо в рай. Тишина, покой — спи себе всласть, сколько душе угодно.

Когда силы стали возвращаться ко мне, я снова попросился на фронт, но вместо передовой получил под свою команду пулеметную роту, охранявшую аэродром. «Побудьте, сказали, какое-то время в тылу, вы еще не оправились после ранения». Вообразите только: мне прозябать в тылу! Как я ни просил, как ни убеждал начальство, что если бы хотел спокойной тыловой жизни, то остался бы в Сибири, меня и слушать не стали.

Принял я роту и вовсе расстроился: вижу, понабрали, где только могли, старших возрастов и всяких там инвалидов и составили из них подразделение…

Взял я роту в ученье, с утра до вечера бился над ней. И уж будьте уверены — дал ей жизни! Так своих инвалидов натаскал и вышколил, что, пошли их куда угодно, напусти на самую что ни есть укрепленную линию обороны врага, изничтожат, зубами прогрызут!

Но, как там ни крути, чуть смеркнется, и больше нечего делать.

Одно время повадился я к солдатам в землянки. Обойду все подряд, проверю, что и как, с бойцами побеседую. Но ведь с подчиненными быть на короткой ноге тоже не годится! Я ведь как-никак назывался командиром, и разводить дешевое панибратство совсем даже не собирался.

Словом, через некоторое время потерял я сон и покой. Четыре взводных командира составляли всю мою компанию — больше не с кем было перемолвиться словом. Аэродром наш не представлял для врага ни малейшего интереса — за все время ни один «мессершмитт» не пролетел над нами. Я никак не мог понять, кому пришло в голову выделять нас на охрану такого объекта.

Вставал я по утрам с петухами и ложился спать, как только смеркнется.

Хорошо на фронте! Знаешь, что перед тобой враг и что ты должен неусыпно следить за ним: он тебе не дает покоя, а ты ему, Одна сторона заставляет другую быть бдительной, подвижной, быстрой.

Лежачий камень мхом обрастет. Но на фронте мхом обрасти не дадут! За тобой — твоя страна, которую ты должен защищать. И сознание этого долга прибавляет и сил, и уменья. Рядом с тобой — друзья, и, что бы ни случилось, как бы туго тебе ни пришлось, они не изменят, не оставят. Вот что такое фронт!..

А тыл? Тьфу, будь проклят тот, кто придумал тыловую службу, и заодно тот, кто мечтает о ней.

Вот так текла моя жизнь, когда я познакомился с одним старшим лейтенантом из взвода обслуживания аэродрома. Фамилия его была Прокопенко. Я и опомниться не успел, как этот пройдоха прилип ко мне. А там, смотришь, уже в друзья записался.

Нельзя сказать, чтобы сердце у меня очень уж лежало к нему. Что-то в нем настораживало, побуждало держаться от него подальше. Но одиночество — коварная штука, оно иногда лишает способности трезво смотреть на вещи и может заставить сблизиться с человеком, который тебе вовсе не по душе.

Прокопенко был мастер играть в карты. Иной раз мне даже приходило в голову, что он просто рожден для карточной игры. И во что он только не играл! Особенно в подкидного дурака, да так ловко, что чуть ли не в самом начале уже мог сказать, какие у его противника карты на руках!

Память и сметка у него были удивительные. С одного взгляда он мог безошибочно определить, сколько ворон летит в поднебесье, сколько деревьев растет на опушке леса, сколько спичек у тебя в ладони. Помнил все когда-либо шедшие у нас фильмы и мог безошибочно сказать, кто какую роль в них играл. Он помнил все песни и, надо сказать, прекрасно пел, аккомпанируя себе на чем придется. На каком только инструменте он не играл! Аккордеон, гитара, пианино, скрипка, саксофон, барабан были ему одинаково доступны. А уж на балалайке наяривает так, что диву даешься…

А стихи! Стихов наизусть он помнил бездну, и нынешних поэтов и прежних! Правда, в этом деле я не знаток, а значит, и не судья, и непонятно мне, как это иные сходят по ним с ума и заучивают стихи в версту длиной! Ей-богу, непонятно! А вот этот чертов Прокопенко, бывало, какие ему стихи ни начни читать — хоть из середины, хоть с конца, — тотчас подхватит и отбарабанит все от начала до конца без единой ошибки. Словом, способный был человек.