Любовь поры кровавых дождей - [117]

Мы наблюдали за ним. Я убежден, что перед мысленным взором каждого из нас в те минуты стоял наш милый доктор…

Раз-другой в моей памяти всплыла долговязая фигура Панова, за нею лицо сержанта Злобина, а затем многих боевых друзей, которых уже не было с нами…

Не знаю, почему так происходит, но порой образ какого-либо человека впечатывается в память отчетливее, чем родного или близкого, и при каждом воспоминании о нем сердце сжимается от боли.

Наверное, это одно из проявлений человечности. Потому меня ничуть не удивляет, что у наших предков были тысячи разных способов поминания усопших, душа человеческая, оказывается, и впрямь сильнее ее телесной оболочки, выносливее, долговечнее и порою даже любимее…

Подготовку к отъезду мы закончили еще ночью.

Ранним утром я поднялся на командирский мостик. На боевых платформах царила тишина. Только мощное пыхтенье паровоза нарушило ее.

Все взгляды были обращены ко мне. Я поднял руку и громко крикнул в мегафон:

— Полный вперед!

Бронепоезд сразу же рванул с места и начал быстро набирать скорость.

Передо мной возник Переяславцев.

— Попрощаемся с ребятами, ведь они были настоящими артиллеристами, — жалобно сказал он.

Я оглянулся. Несколько десятков глаз смотрели на меня.

Рядом со мной стоял комиссар. Он сделал вид, что не расслышал слов Переяславцева, и отошел в дальний угол, тем самым как бы дав мне понять, что он тоже согласен. Неожиданно я почувствовал к нему особое расположение.

«К чертям, — сказал я про себя, — ребята заслужили большего, чем несколько снарядов», — и крикнул во весь голос:

— Зарядить орудия!

— Есть зарядить! — в ту же минуту отозвались командиры орудий.

— Три снаряда беглым, огонь!..

— Ого-онь! — взревели командиры, и утренний покой троекратно сотряс мощный орудийный грохот.

Далеко прокатилось эхо залпов, и этот оглушительный гул прозвучал печальным зовом нашей братской любви…

Поравнявшись с местом, где были преданы земле наши товарищи, выстроившиеся у бортов бойцы обнажили головы…

Я не сдержался и, украдкой вынув из кармана фотографию дочери Димитриева, долго вглядывался в печальные глаза ребенка, Сердце сжалось при мысли, сколько таких ни в чем не повинных существ сделала сиротами и разбросала по свету грозная волна войны. Кто знает, как беспокойны зимние ночи этих невинных существ, голодных, холодных, лишенных ласки, как трепещут и замирают их маленькие сердца от неосознанного страха и предчувствия…

Бронепоезд несся на полном ходу. Я стоял на мостике. Ледяной ветер бил мне в лицо, но холода я не чувствовал. Мерно раскачивались хоботы дежурных орудий, громыхали боевые платформы, в такт им кивали зачехленные стальные жерла пушек. Я знал, каждый из нас сейчас думал лишь об одном — о мщении. Кровь за кровь!

Перевела Л. Татишвили.

ДАМСКИЙ ПАРИКМАХЕР

Я сидел на траве, прислонившись спиной к стогу сена, и пребывал в каком-то неприятном полузабытьи. Временами мне казалось, что у меня жар, и я погружался в густой, белесый туман.

Я вроде бы спал, но все слышал. Слышал, как командир третьего орудия сержант Резниченко отчитывал бойца своего расчета Хаима Фрадкина:

— И кто только тебя в армию послал, я того… — Я знал, что Резниченко сейчас чертовски хотелось выматериться по всем правилам, но почему-то вдруг он совершенно безобидно завершил начатую фразу: — …мать видел задом наперед верхом на осле.

— Я тоже ее задом наперед видел, — немедленно согласился Фрадкин.

— Объясняю тебе, балде, втолковываю, но в твою башку ничего не лезет!

— Значит, не хорошо объясняете, — спокойно ответил Фрадкин.

— Ты, братец, идиот или нормальный человек?

— Идиотов у нас во всем роду не было, откуда же я могу быть идиотом?

— «В роду»! Тоже мне род, можно подумать, романовский!

— Чей бы ни был, а хороший, — безобидно и примирительно говорит Фрадкин.

— Это ты-то хороший?! И кого только мне подсунули, недотепу эдакого. Где тебя откопали на мою голову! Надо же, именно мне прислали! — негодует сержант.

Такой уж у него характер: разгорячится из-за пустяка, раскричится — на всю округу слышно. Вот и сейчас небось немцы на той стороне слышат его сиплый голос.

Я был неимоверно усталый, ломило все суставы, затекшие ноги гудели.

41-му стрелковому корпусу, в состав которого входил и наш артиллерийский дивизион, в первые же дни войны пришлось отступить на сотни километров.

Весь этот путь мы проделали пешком, в летнюю жару, и теперь, уставшие от боев, расположились близ города Луги, чтобы собраться с силами и, выражаясь военным языком, «пополнить свои ряды живой силой».

Во время отступления немцы, во много раз превосходившие нас численностью, вооружением, техникой, преследовали нас по пятам и не давали возможности перевести дух. Они хотели втянуть наши соединения в бой, чтобы расправиться с нами одним ударом, но наш корпус ловко ускользал у них из рук и стремился к укрепленному Лужскому рубежу, чтобы укрыться за ним, прийти в себя, а потом вновь ударить по врагу.

Напряжением последних сил мы отразили атаки немецких дивизий и в первых числах июля оказались за Лужским укрепленным рубежом.

Только теперь, когда мы оторвались от фашистских механизированных и танковых соединений и получили возможность немножко передохнуть, ощутили мы все те муки, через которые прошли во время нашего вынужденного отступления.