Любовь Полищук. Безумство храброй - [19]

Левитину было легче, чем его любимому автору: «Театральная жизнь с ее массой каждодневных потрясений отвлекала его от мыслей реальных, звала и удаче». У Мейерхольда хватало потрясений числом поболе и качеством построже и опаснее. Но выживать в условиях постоянных потрясений помогало ему тоже творчество.

Я уверен, что неустроенность Любы Полищук, вечные выговоры родителей о необходимости реальной работы, трудности материального свойства – все это заставляло заняться в самодеятельных студиях, воплощать в жизнь мечту стать актрисой, и наконец, состоялось официальное признание ее способностей – принятие в эстрадную студию при филармонии. Любе сказали, что Юрий Петрович Любимов однажды заметил Михаилу Левитину: «Вы балетмейстер, а не политик». Это не испугало ее, ни в какой мере. И не отвадило Полищук от нового для нее интересного режиссера. Ведь после репетиций в танцевальной студии она была ближе к балету, чем к политике, и по профессиональным данным и по интересу – к социальным вопросам бытия. Она признавала необходимость знания текущих и злободневных дел в стране и была не прочь их понять и проанализировать, но позже, после освоения балетных новаций. Однажды в гастрольной поездке в Новосибирске она призналась мне, что ее увлекают мои разговоры с публикой, знание быта людей, их запросов. Ее по-настоящему волнует игра Валентина Гафта, Иннокентия Смоктуновского. «Но я, наверное, никогда не смогу быть такой умной и интеллектуальной, как Смоктуновский, – произнесла она. – Им, наверное, нужно родиться». – «Или научиться быть, – возразил я, – создавать вокруг себя на сцене интеллектуальное поле и вовлечь в него зрителя. Для этого надо многое знать и уметь сопереживать бедам людей. Чувству сопереживания не научишься, отзывчивым и добрым человек бывает от природы. Реже – злым, зачастую человека отупляет и обозляет жизнь, неумение сопротивляться плохому в нашем бытие, а всякого грязного и лживого в нем хватает. Я ей привел пример того, как в стране был брошен клич в каждой республике иметь своего Павлика Морозова, борющегося с родителями-кулаками. Не знаю, как во всех республиках, но в Узбекистане такого «борца» нашли в Ташкенте. В честь него назвали улицу – «Улица мальчика Бориса Адылова». Михаил Левитин говорил: «Это тема вряд ли подвластна пластическому изображению, здесь нужно то, что мы зовем гражданским пафосом, драматизмом. Мои занятия пластикой и пространством вовсе не отрицают драму и трагедию. Это высшие сферы искусства, но одно не должно мешать другому. Где-то на стыке разных подходов к театру рождается истинный театр, театр самых высоких чувств».

Люба Полищук доставала записную книжку, шариковую ручку и быстро записывала услышанное.

– Зачем ты это делаешь? – однажды с улыбкой спросил у нее Левитин.

Она ответила:

– Для раздумий. На это требуется время. И для воспоминаний. Чтобы потом можно было вспомнить и понять, где я была права и в чем ошибалась.

– Жаль, что не ведет такой дневник Михаил Жванецкий, – вздохнул Левитин, – я работал с ним, Карцевым и Ильченко в Одессе, в Театре миниатюр. Спектакль назывался «Представление для…» Не получился полностью. Жванецкий из тех одесситов, которые должны постоянно суетиться, чтобы собирать вокруг себя людей, вести разговоры, участвовать в каких-либо непредсказуемых событиях. Поначалу его активность нравилась мне, но со временем я понял, что искусство не терпит суеты, а требует размышлений и сделанных не на ходу, а в спокойной обстановке, с холодной головой и горячим сердцем, находясь вне уже прошедших событий. Миша умен, талантлив, но он едва ли не ежедневно, не ежечасно, требовал подтверждения своей гениальности. «Ну, как я сказал? Как поступил? Правда, здорово?» – постоянно интересовался он у окружающих. Он был умным, талантливым на сцене и тускнел на бумаге. Его монологи слушались, всегда, но читались редко и с трудом. «А если юмор на сцене исчезнет? – говорил он. – Чем я тогда буду заниматься?»

На семинаре писателей Жванецкий познакомился с настоящим драматургом Александром Вампиловым, которому не нравились выступления Миши на эстраде.

«Ты выступаешь перед зрителями, а потом кланяешься, как официант! Еще выпрашиваешь у них чаевые в виде аплодисментов, которые доказывают тебе, что ты нужен».

Жванецкий обиделся на Вампилова, а зря.

Драматург говорил правду. Как-то весною в Сочи я выступал в санатории «Металлург» вслед за Жванецким, на следующий день после его концерта. Особый санаторий с непростым контингентом зрителей. Минут тридцать Миша читал свои монологи, но зрители ни разу не улыбнулись. Он попал в трудное себе и своему творчеству пространство. Минут через сорок прочитал свой самый смешной монолог «Концерт на коньячном заводе», и зал ответил на это гнетущей тишиной. И чем больше «кланялся» Жванецкий зрителям, чем больше заискивал перед ними, чем больше и скорее жаждал получить у них подтверждения своей гениальности, тем выше и глуше росла стена, разделяющая их. В результате он не доработал концерт до конца. Зрители негодовали.

Выслушав мой рассказ, Люба улыбнулась.

– Ты тоже после номера слишком быстро покидаешь сцену, чтобы заполучить аплодисменты, или ждешь их, стоя у микрофона. Отойди от него, стань между роялем и выходом со сцены, вроде раздумываешь, уйти тебе или нет. И доверь решить этот вопрос зрителям. Не смотри вопросительно на них. Улыбайся, но не кланяйся. Веди себя достойно и, поверь мне, зрители сами решат – заслуживаешь ли ты бурных аплодисментов или даже скандеж.