Любовь под боевым огнем - [141]

– В моей аптечке нашлась бы доза сильного яда, и я уже подумывала о нем, когда слышала ужасные подробности казни наших пленных. К счастью, надежда на лучшее так свойственна человеку, поэтому я даже искала тебя во время перемирия с крепостной стены, но новизна картины застилала глаза.

– А какие моменты были особенно тяжелы?

– Лично для меня – полночь под Новый год. Помню, я задумалась о милых сердцу людях, как неожиданно раздался страшный залп. То было ваше поздравление с Новым годом. Но и вам жилось нелегко?

– И очень. В людях мы понесли большую потерю, и в числе убитых – графа Беркутова.

– Он… убит?

– Я присутствовал при последних минутах его жизни, и он завещал мне обелить его в твоих глазах.

– О, он ни в чем не виноват передо мной, как ты это знаешь из моего дневника. Кстати о дневнике – возврати его мне. Я внесу в него одну страницу – это описание утра, каким оно представилось мне на второй день после штурма Голубого Холма. Помню и никогда не забуду, как при восходе солнца обезумевшая толпа женщин ожидала поголовного истребления. Покорность судьбе наложила на весь наш стан тяжесть могильной плиты. И вот явился ты с своим словом любви к человеку… и тебе не поверили… а потом я увидела уже тебя на вершине крепостного обвала: ты помогал старухе втащить на верх мешок с припасами. Мне хотелось тогда же броситься к тебе и открыться… но ханум остановила мой порыв. Она советовала не обижать якши-агу. Ты был под ее нравственным покровительством.

– Несмотря на буренджек и туфли, ты выдала себя походкой, взглядом, белизной рук.

Борису Сергеевичу понадобилось при этом взглянуть поближе, те ли он видел тогда руки, которые так доверчиво отдавались теперь его пожатиям. Убедившись, что он не ошибся и что поцелуй нисколько не обидит их, он…

Но о чем же тут говорить? Увлечение воспоминаниями о прожитом было настолько полно и для обоих симпатично, что они не заметили, как наступил вечер. Они не расслышали даже звука почтового колокольчика, возвещавшего приезд князя Артамона Никитича…

– Да где же они?

Услышав голос отца, Ирина бросилась к нему со всей полнотой глубоко охватившей ее радости. Борис Сергеевич, желая предоставить отцу и дочери пережить без помехи первые мгновения их встречи, отошел в сторону.

– Борис, на моей груди достанет и тебе места, – обратился к нему Артамон Никитич. – Повоевали – и довольно, а теперь мир вам и любовь… и даже без объяснений поступков. Успеете объясниться, да и о чем же?

Когда Сила Саввич принес лампы, свет их озарил семейную картину.

– Ирина, ты поседела? – удивился ее отец.

– Отец, я не плачу над своими сединами, не потребует ли только Борис, чтобы я окрасила их к венцу?

Вместо ответа Борис поцеловал седую прядку.

– Эти седины займут лучшую страницу в истории маленькой войны! – заявил он тоном убежденного историографа. – Она будет говорить сама за себя и притом правдивее и Шлоссера, и Вебера, и Гиббона.

XXXVII

Шум военной грозы затих и мало-помалу развеялся и исчез во времени и в пространстве. Всем и каждому оставалось подчиниться историческому року и принять продиктованные им условия. Сердечнее всех участников войны подчинились им Борис Сергеевич и Ирина. Только недостаток свидетельства о смерти ее мужа мешал заключить немедленно договор о вечном мире. Наконец после долгих усилий и сложной процедуры этот документ был добыт, и Можайские отправились в Крым любоваться морем, Яйлой и немножко друг другом.

Даже у старого князя пробудилась здесь прежняя энергия, и в те дни, когда Яйла хмурится и посылает млечные тучки к прибрежью, он не отпускает от себя дочь и зятя, и они вместе проходят историю знаменитого сидения под стенами Голубого Холма.

Нескоро улеглись отголоски этого сидения, да и улеглись ли? На этот счет ответит дальнейший ход исторического рока. Ход его замедлился и, кажется, это замедление уязвило самолюбие покорителя Теке.

Несмотря на завидные лавры, выразившиеся в высоком чине и в знатном кресте, Михаил Дмитриевич находился при переходе из военного на мирное положение в дурном расположении духа. По крайней мере он расстался с войсками поспешно и уныло – без традиционного приказа о понесенных трудах и проявленных доблестях, без парада, обедов и салютов. Многие в Красноводске узнали о его отъезде, когда «Чекишляр» выбрался уже в открытое море. Притом же и сама решимость пересечь бурный Каспий на утлой скорлупе указывала на высоко поднятые нервы человека, которому не было и надобности доказывать личную неустрашимость.

«Чекишляр» довольно счастливо пробрался к Царицыну. Здесь народные массы встретили своего любимца с непокрытыми головами и проводили его до вокзала громовым «ура». Всегда речистый, он встретил это чувство глубокого обожания только парой крупных слезинок, доказывавших растроганное состояние его души. Поезд его с трудом выбрался из осады благодарных сограждан.

Спустя несколько месяцев по окончании войны Михаил Дмитриевич отправился за границу. Во время пребывания его в Париже пылкие умы, а вернее горячие сердца студентов, вызвали его на такое объяснение, которое повело к грому бранденбургских литавр. Рептилии германской прессы немедленно опрокинулись на него всеми своими запасами заказной клеветы. Названия флибустьера, людоеда и нарушителя трактатов были наиболее ласковыми и приличными эпитетами. Наконец вмешательство дипломатии усмирило пыл померанских гренадер, и тогда литавры вновь повисли на Бранденбургских воротах.