Любовь под боевым огнем - [130]

– Мне казалось, что она из нашего Курдистана, – оправдывался Зульфагар-хан, – но я готов отказаться и прошу вас только не верить, что дочерям суннитов неприятно делаться женами шиитов. Я уступаю, я отказываюсь!

Ханум успокоилась и просветлела…

XXVIII

О происшедшей размолвке с Зульфагар-ханом как с лицом, принадлежавшим к дипломатии, Можайский счел долгом приличия передать командующему войсками. Михаила Дмитриевича он нашел на площадке Красного Креста верхом и в видимом расположении пококетничать с окружавшим его миром. В последние дни. окуриваемый фимиамом из всех стран и сфер, он чувствовал себя на положении излюбленного кумира.

«Одна сестра Стрякова ведет себя с истинным достоинством, – подумал Можайский, окинув взглядом площадку Красного Креста. – Она разбирается в окровавленных бинтах, забывая, что возле нее гарцует герой. Все же прочие – и отрядный немец, и бранный воевода – благоговейно пожирают его особу. И он это видит, понимает!»

– Ваше превосходительство, – выступил Можайский с докладом в строгом стиле, – я имел объяснение с Зульфагар-ханом. Он выбирает из пленных семейств всех красивых девушек, несомненных текинок, и под предлогом их иранского происхождения отправляет в Персию. Такое безобразие…

– А вы, ваше превосходительство, полагаете, что это безобразие? – прервал его Михаил Дмитриевич не без легкого сарказма.

– Совершеннейшее безобразие! Россия освобождает рабов всюду, где она их находит. Эту миссию она выполнила в Туркестане, Фергане, Бухаре и Хиве, и, разумеется, не она будет закабалять в рабство детей свободного Теке.

– Да вы знаете ли, неисправимейший из гуманистов, что, препятствуя этому господину выкрасть у нас толпу красивых, на его взгляд, дикарок, вы лишаете их лучшей доли на земле? В гаремах старых ильхани они будут грызть жаренные в бараньем масле фисташки, размазывать суриком щеки и валяться по целым суткам на шелковых мутаках. Это ли не блаженство?

– Но они сопротивляются, они не хотят идти в гаремы шиитов.

– Вы думаете? Успокойтесь! Попасть в гарем – это мечта каждой дикарки. Наши черкешенки не чета текинским девам, а и те…

Людское кольцо, благоговейно окружавшее победителя, готово было ему аплодировать.

– В таком случае прошу назначить председателем комиссии по продовольствию текинских семейств лицо, более меня сообразительное.

Можайский сухо откланялся и повернул к своей кибитке. Вышла – и на виду всех – серьезная размолвка.

По возвращении к себе Борис Сергеевич написал формальный отказ от председательства. Запечатывая, однако, свое письмо, он внезапно озарился вопросом: как же отразится его поступок на судьбе Ирины? И вот после краткого раздумья он отложил письмо в сторону. В это время к нему явился ординарец командующего.

– Командующий приказал узнать, что предпринято вашим превосходительством, кроме красивых фраз, для продовольствия текинских семейств? – спросил он выдержанно официальным тоном.

– «Красивые фразы» вам принадлежат, господин ротмистр?

– Я передаю подлинные слова командующего.

– Потрудитесь пройти со мной по занятому семействами Теке пристанищу и доложить командующему только то, что сами увидите.

При первом же взгляде на лагерь «бабьей бригады» не оставалось никакого сомнения, что недавнее чудовище, обратившееся в людскую толпу, было теперь пригрето и насыщено. Везде виднелись одеяла, войлоки и чувалы с запасами. Нашлись и дойные козы. Горели костры.

– Ваше превосходительство! – выкрикнул с задорным апломбом бранный воевода, встретившись с Можайским. – Ваша «бригада» обожралась!

– Не вашим ли добром, полковник?

Воевода не унялся:

– Повторяю: обожралась. Между детьми открылась дизентерия… А это вы знаете, чем грозит отряду?

– Не поговорить ли нам о чем другом? Не слышали ли вы, полковник, будто сегодня кто-то отправил отсюда в казенном транспорте массу набарантованных ковров? Не слышали?

– Что за вопрос?

– Я хотел предупредить, что если мои агенты найдут набарантованные ковры в казенных фургонах, то выбросят их на дорогу.

Воеводе это известие не понравилось:

– С вами нельзя и говорить по-приятельски. Бедный офицер отправит какой-нибудь ковришко…

Воевода пришпорил коня.

Вероятно, доклад ординарца утешил командующего. Он не замедлил прийти в кибитку Можайского. На столе лежало письмо на его имя.

– Борис Сергеевич, можно разорвать, не читая? – спросил он, показывая на письмо. – Я уверен, что там нет ничего для. меня приятного.

– Если угодно…

– Я говорил с массой, ловившей каждое мое слово, а не с вами, – объяснил он, разрывая письмо. – Вы скажете, что я популярничаю и притом в дурном тоне. Да, вы правы, но мне нужна популярность, хотя бы и дурного тона. Я не брезгаю ею даже в сношениях с идиотами и не препятствую уродовать себя хотя бы на спичечных коробках. Какой смысл в подобной популярности? Об этом мы поговорим после, на свободе, где-нибудь в Гурьевке или в моем Спасском. Теперь же вот вопрос… – Михаил Дмитриевич дружески обнял Можайского. – На сколько времени обеспечен мой отряд продовольствием?

– На полгода.

– Сколько у меня снарядов?

– По приблизительному счету, до восьми тысяч артиллерийских и до десяти миллионов патронов.