Любовь по-санкюлотски - [90]

Через час мои стражники действительно заснули, и тогда я поднялся. Но, к сожалению, я не нашел ни туфель, ни сапог. Как позже выяснилось, их спрятал Кабаррю (брат) по совету Эдуара де Кольбера.

Меня охватила такая злость, что, если бы в тот момент кто-нибудь из них проснулся, я всадил бы в него нож или же проломил бы ему голову, но никто из них даже не пошевелился. Я понял, что они посчитали, что приняли все меры предосторожности, и поэтому спали так спокойно. Не желая отдавать им победу, я, крадучись, пробрался между ними с предосторожностями, описание которых вас очень бы позабавило, и отправился к той, которая меня ждала…

…Когда я вернулся в комнату, проснувшийся Эдуар де Кольбер обратился ко мне тоном, который мне не понравился. Мы, не откладывая, сразились с ним, мне повезло, и я получил удар шпагой. Я говорю „повезло“ потому, что, не будь этого удара, я не узнал бы, наверное, как меня любили: госпожа де Фонтене, придя в отчаяние от моей раны, которую посчитала очень опасной, стала моей сиделкой, открыто заявив брату и дяде, что является моей любовницей и будет делать все так, как ей нравится.

Мы с Терезией, счастливые, как бывают любящие друг друга и свободные люди, провели время, потребовавшееся для моего выздоровления в самой прекрасной стране с такой радостью в сердце, которую я никогда больше в жизни моей не испытывал…»[211]

И пока Терезия жила в атмосфере совершенной любви с Огюстом де Ламоттом, Бордо охватила прекрасная революционная лихорадка. Люди вооружались пиками, ружьями, пистолетами, собирались толпами и скандировали «Смерть тиранам!», переименовывали улицы, распевая «Са ира», бросали на землю произведения искусства, громили церковные дома, сбивали головы галло-романским статуям, вешали функционеров, доставали из земли полуистлевшие трупы аристократов только для того, чтобы плюнуть им в лицо, ходили коллективно мочиться на церкви, короче, с большим воодушевлением и размахом готовились создать новую Францию.

Естественно, что жительницы Бордо, не отставая от женщин других регионов страны, были в первую очередь заражены этим политическим вирусом.

«Можно было видеть, — писал Орельян Виви, — как супруги покидали семейный очаг, забывая про детей и домашние дела, и собирались на площадях, где самые смелые из них возбуждали ошалевшую толпу речами на темы всех злободневных вопросов с красноречием, восхищавшим всех, кто их слушал. Зрелище это было одновременно смешным и достойным сожаления»[212].

Вскоре эти очаровательные особы основали политический клуб под названием «Женщины — друзья Конституции». И теперь можно было видеть, как члены этого клуба, вооружившись пиками и ружьями, упражнялись в обращении с оружием на площадях с криками:

— Смерть ядовитым гадам!..

Это любопытное оскорбление высказывалось обезумевшими санкюлотками Жиронды в адрес непокорного духовенства. Некоторые из патриоток выдвигали весьма странные предложения для того, чтобы избавиться от священников, отказавшихся присягнуть Конституции.

— Я предлагаю, — заявила, например, гражданка Ле, непотребная девица, — чтобы все департаменты взяли на себя расходы по отправке всех священников к королю Марокко…

Можно подумать, что тому, бедному, и без этого хлопот было мало…

И вот в июне 1793 года всех этих пламенных революционерок потрясла новость, пришедшая из Парижа: там были арестованы все депутаты от Жиронды…

Это решение вызвало большие волнения в Бордо. Все сторонники и сторонницы Революции, естественно, приняли сторону своих представителей и немедленно объявили себя противниками Робеспьера. Потрясая пиками, которыми накануне они угрожали аристократам, они объявили о своем намерении основать в Бурже новый, Национальный Конвент, а также о неповиновении диктатуре Парижа.

Вскоре и другие департаменты, последовав примеру Жиронды, поднялись против Конвента и заявили о своем намерении остановить Революцию и разнести Париж.

Давнему соперничеству между провинциальными городами и столицей суждено было породить движение, которое получило название «федерализма». Почти две трети Франции выступили против Конвента. Крестьяне Севенна, как и жители Вандеи, встали под белый стяг монархии. В Бордо не был претворен в жизнь ни один из декретов Конвента. В Кане, в Лионе, в Марселе снова появились королевские лилии. Казалось, дело Революции было проиграно.

И тогда перепуганный Робеспьер и его друзья послали во все непокорные города своих комиссаров, наделенных неограниченными полномочиями.

В Бордо прибыл самый кровожадный, самый яростный, самый неразборчивый в средствах.

Звали его Жан-Ламбер Тальен.

Этот бывший типографский рабочий проявил такую жестокость во время сентябрьской резни, что восхищенный и признательный Конвент назначил его, двадцатишестилетнего, членом Комитета общественной безопасности. И именно в этом качестве он был назначен комиссаром, которому было поручено подавить контрреволюционные волнения в Жиронде.

Не обладая выдающимися ораторскими способностями — за блеклые речи его все называли «краном теплой воды», — он не собирался убеждать бордосцев словами, сразу же по приезде он велел установить на Национальной площади города гильотину и приговорил к смертной казни столько людей, что через три дня палач, изнемогая, запросил пощады…