Любовь по-санкюлотски - [46]

Робеспьер же был противником войны, считая, что она помешает довести до конца дело Революции. Госпожа Ролан знала об этом и захотела, загнав его в угол, переубедить. Для начала она заговорила о «долге, который ложится на добрых граждан в деле защиты Конституции, и об опоре на волеизъявление народа».

Потом, пристально глядя своими синими глазами в лицо Максимилиану, она сказала с улыбкой:

— А Конституция предусматривает войну?

Ответ Робеспьера прозвучал словно удар грома:

— Люди, плетущие интриги с двором, естественно, желают войны, которая даст им возможность предать Родину!

Манон такой реакции не ожидала и полностью растерялась:

— Так, значит, тот, кто не разделяет ваших взглядов на войну, не может быть примерным гражданином?

Робеспьер не счел нужным отвечать на этот вопрос. Он продолжил резким тоном:

— А тот, кто не является примерным гражданином, является моим смертельным врагом!

Беседа закончилась весьма холодным прощанием.

Впервые образованность госпожи Ролан потерпела неудачу, и молодая женщина вкусила горечь поражения…

На следующий день Робеспьер обвинил в своей знаменитой речи друзей госпожи Ролан в подозрительных связях с двором.

Помимо гражданской войны и войны с иностранными государствами, Манон начала вести и личную войну с Неподкупным…

Глава 15 Теруань де Мерикур формирует батальоны амазонок

У них были пики, но не было сердец.

Поль Лекур

Пока идол жирондинстов жила в предвкушении момента, когда Франция ввяжется в ужасный конфликт, другая женщина занималась тем, что пыталась возбудить некоего мужчину, который, однако, в этом нисколько не нуждался. Этой женщиной была Симона Эврар, в маленькой квартире которой на улице Сент-Оноре продолжал проживать Марат, чья природная злость отчетливо прослеживалась в статьях этого известного журналиста.

Несколько месяцев они жили счастливо: он сочинял кровожадные статьи, она готовила для него жирное рагу. Увы! В конце декабря 1791 года это безмятежное существование кончилось.

— Находиться в Париже становится опасно, — сказал Марат Симоне. — Я думаю уехать в Англию и оттуда буду присылать мои статьи.

В Лондоне Марат почувствовал себя в безопасности. Он воспользовался этим для того, чтобы писать невероятно жестокие статьи, а друзья переправляли их Симоне Эврар. Она относила статьи в типографию, и «Друг Народа» продолжал, таким образом, пичкать парижан идеями, в которых было очень мало любви к ближним…

«Нападайте на тех, кто имеет кареты, слуг, богатые одежды, — писал журналист. — И будьте уверены, что нападаете на аристократов. Убивайте их!» И требовал снести уже двести семьдесят три тысячи голов «для того, чтобы дать французам свободу…»

Когда кто-то возразил, сказав ему, что в этих массовых убийствах могут погибнуть и невиновные, он с любопытной для друга народа небрежностью ответил: «Если среди ста человек (убитых) окажутся десять патриотов, это не имеет значения! Десять против девяноста, это очень неплохая пропорция!»…

Для того чтобы быть уверенным в том, что советы его будут выполняться, он попросил у «народных судей» заказать «огромное количество прочных ножей с коротким, остро заточенным лезвием» для того, чтобы граждане в любой момент могли доказывать свой патриотизм, свободно убивая любого подозрительного им человека.

Следует признать, что с его стороны это было очень неосторожное предложение.

К счастью, через несколько недель у Марата кончились деньги, и выпуск «Друга Народа» прекратился. В начале марта Марат вернулся в Париж для того, чтобы попытаться найти средства. Поскольку сотрудничать с ним, даже в финансовом плане, в таком кровавом деле никто не пожелал, Симона Эврар в порыве любовной и патриотической щедрости отдала ему все свои сбережения.

Послушаем, как излагает эти события Шевремон, биограф Марата:

«Вот каковы факты: Марат, тайно вернувшись во Францию и скрываясь в доме № 243 по улице Сент-Оноре у сестер Эврар, написал Робеспьеру и Шабо письма, в которых просил их призвать патриотически настроенные организации способствовать возобновлению выхода в свет „Друга Народа“, как это было решено „Клубом кордельеров“. Не желая злоупотреблять гостеприимством семьи Эврар, приютившей его, он переехал жить к Жаку Ру. Проходили дни, потом недели, а газета „Друг Народа“ все никак не появлялась, несмотря на желание патриотических кругов вновь увидеть ее. Симона поняла: для того, чтобы вернуть защитника народа к его священной деятельности, нужно было самопожертвование гораздо большее, нежели личное самопожертвование. А посему она решает: „Я разделю его лишения, страдания и опасности, которые ему угрожают, ненависть, которую испытывают к нему его враги, и, быть может, помогу ему перенести все это“. И Симона зовет к себе этого несчастного изгнанника, предлагает ему вновь поселиться у нее, в надежном и уютном убежище, заставляет его принять свои скромные сбережения, и, принеся в жертву родине все предрассудки, она отдает другу и защитнику народа все свое время, свою репутацию и даже свою жизнь»[113].

И 12 апреля, после четырехмесячного перерыва, «Друг Народа», благодаря усилиям Симоны Эврар, вновь увидел свет. Парижане снова начали регулярно получать дозы призывов к убийствам. Поскольку это нежное создание, вовсе не желая сдерживать Марата и, как видно, так же желая крови, как и ее любовник, придавала своими внушениями его статьям все большую жестокость.