Любовь олигархов - [28]

Три трупа на Плющихе

Трупов на самом деле было четыре, но четвертый труп имел регистрацию на другой московской улице. Это была девушка, еще совсем не тронутая тлением. Открытые глаза с голубой радужкой, юное лицо с бледной кожей, на которой веснушками успело отметиться весеннее солнце, легкое джинсовое платье, мягко облегавшее все прелести юного тела. Рядом, привалившись на спинку узкого кухонного диванчика, располагался молодой парнишка, его лицо с приоткрывшимся ртом было обращено к инвалиду, тело которого полуразвалилось в драном низком кресле. Солнце в окно подсвечивало жидкие русые волосы на голове инвалида, отчего они светились ярким венчиком. Рядом, спиной к кухонной плите, на стуле покоилось дряблое тело хозяйки семейства.

— Все мы — трупы! — повторил металлическим голосом инвалид. — Да, мы жрем, пардон, шамаем, пьем водку…

— Слишком часто, — вставила, всколыхнувшись, хозяйка.

— Часто прыщи на одном месте вскакивают, а водку пьют по случаю, — назидательно проскрипел аппарат инвалида. — Да, мы живые, но не ведаем, что все решено. Уже движется навстречу сила, которая порешит нас. — Инвалид замер, расширив глаза и вытянув указательный палец. Потом он потянулся к стопке книг, лежавшей на полу у подножия кресла. Наконец, кряхтя, дотянулся, тонкими узловатыми пальцами подцепил книжку в затертом потрепанном переплете.

— «Батый двинул ужасную рать к столице Юриевой, где сей князь затворился. Татары на пути разгромили до основания Пронск, Белгород, Ижеславец, убивая всех людей без милосердия и, приступив к Рязани, оградили ее тыном», — металлический голос стал монотонным, торжественным. Инвалид оторвался от книги, переживая волнение.

Парнишка на диванчике притворно закатил глаза, изображая чрезмерное утомление, поскольку все это он слушал, наверное, в сотый раз. А девушка с голубой радужкой глаз изумленно смотрела на инвалида.

— «В шестой день, декабря 21, 1237 года, поутру, изготовив лестницы, татары начали действовать стенобитными орудиями и зажгли крепость; сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечом. Князь, супруга, мать его, бояре, народ были жертвой их свирепости. Веселяся отчаянием и муками людей, варвары Батыевы распинали пленников или, связав им руки, стреляли в них как в цель для забавы, — инвалид приустал и голос его скрипел тише, но тут опять накатило: — Несколько дней продолжались убийства. Наконец исчез вопль отчаяния: ибо уже некому было стенать и плакать».

Инвалид захлопнул книгу, привалился к спинке кресла, в его глазах все еще метались всполохи того пожара.

— Все превратились в трупы. И мы — трупы, не ведаем, что час пробил. Что мы вообще знаем! — вскричал инвалид. — Самое смешное, нутром чую — есть во мне татарская кровь, буйство. Они, племя разбойное, грабежом жили. А мы рязанские, хлебопашцы, тихушники белесые. Намешано. Деда моего, рассказывал, в детстве татарином дразнили: чернявый вышел да с раскосинкой глаза.

— Ну, папань, — заухмылялся парнишка, — Батый тут ни при чем. Это, наверное, какой-нибудь заезжий бизнесмен.

— Ты, Владик, не прикалывайся, — погрозил пальцем инвалид. — Я тебе мою теорию объяснял. Мало хотеть лучшей жизни. Надо еще головой шарить, что это такое. Я, вон, в девяносто третьем году на своих костылях тоже поперся к Белому дому. Ельцин, свобода, братство. А что получили? Мордасами об тейбл, асфальт то есть. Демократия — это не лейбл на заднице. Это такая система власти: рядом с горой власти есть гора контроля за властью народа. Сейчас народ в болотине, а чиновники сидят на своей горе и поплевывают на болото, на головы народу. Вякай, не вякай — никто даже не услышит. Конституцию читали? — взревел требовательно инвалид. — Прочитали бы — ужаснулись! Диктатура там. Значит, сказал чиновник — не вырубишь и топором, а твое слово — что кошка чихнула. Раньше говорили, дураки: грабь награбленное. А чиновники теперь приговаривают: грабь казенное… И все предрешено. Ты, вот, Владик, в девяносто первом малец был, предрешено, вырастешь оболтусом. Потому что России умные не нужны. Россия — заматерела диктатурой — и все развалится на части. Хватайте, соседи, что плохо лежит. Все решено. Говорил ведь, как инвалидом сделали. Один дурак, солдатик, по ошибке в бочку с соляркой канистру бензина вылил, другой полоумный, дембель, решил обогреваться в кабине соляркой, набрал из бочки почти чистый бензин, налил в горелку. А я мимо шел, на смену. Тут как рванет, дверь вырвало. Как сейчас вижу, клубы пламени, черная дверь на меня летит. Очнулся в госпитале. Хирург потом рассказывал, как меня латали, сшивали частями.

Инвалид принялся вспоминать госпиталь, друзей офицеров из дивизиона ПВО, навещавших его, загорелых, с румянцем на щеках, и он, немощный, полумертвый обломок индивидуальной, микроскопической человеческой катастрофы.

Девушка с юной бледной кожей прикрыла глаза — солнце доползло к забытому на подоконнике зеркальцу и жаркий блик слепил ее глаза. Она ощутила снова приятную волну счастья, которое изредка посещало ее уже не первый раз с тех пор как она поняла, что беременна. Радость охватывала сердце, тело становилось невесомым, душа улетала в блаженстве в неведомую голубую высь. Она тоже знала, что все предрешено. Они познакомились этой зимой с Владиком, русым мальчиком, сидевшим рядом. Как она ясно чувствовала даже на расстоянии тепло его тела, шелк его мягких волос. Ей нравился его низкий голос, его руки, трогавшие ее тело, его разговоры о компьютерах. Весной, когда отец Владика стал на инвалидной машине укатывать с женой на дачу, на их ложе, составленном из двух полуторных кроватей, Владик овладевал ею. Они предохранялись, но в приливах ошеломляющего счастья она глотала ртом жаркий воздух и жаждала, чтобы в ней зародилось нечто, что станет мальчиком или девочкой, которые будут похожи на него. Она будет прижимать его плоть к спелой груди, переполненной молоком, ловить его сладкое дыхание. Теперь все предрешено, осталось только считать недели. Часто накатывало радостное тепло новой жизни, а затем тайный страх за маленького, за себя, за Владика, за растрепанного смешного инвалида в драном кресле.