Любовь олигархов - [10]

Гаревских улыбнулся ему вслед и ничего не ответил. Борис еще успел заметить, как улыбка сошла с лица дирижера, он задумался, а глаза утратили всякое добродушие, стали холодными и жесткими. Больше всего Борис не любил глаза дирижера. Руки дирижера лишь механически, словно метроном, отсчитывал такт, измеряли время и силу звука, а глаза могли оскорбительно прищуриться, если неудачно взята нота, насмехаться или ласково похваливать. А похвала еще оскорбительнее, считал Борис, потому что будила рабское желание угождать, нравиться, следовать еще старательнее командам дирижера. А Борис с детства ненавидел подчиняться кому-либо.

Все еще чувствуя раздражение, Борис подошел к флейтисту Смагину. В оркестр они поступили в один год, почти одногодки, и все считали их товарищами. Иконообразное лицо Смагина сначала капризно вытянулось, потом он ухмыльнулся, нахальные глаза его масляно заблестели.

— Что я вижу, Боря? — сказал он. — Сколько молодого задора, энергии. Браво, ты давно не был в таком экстазе. Последний раз, помню, у меня на квартире. Но тогда дама для вдохновения была. А что сейчас?

— Брось придуриваться, — зло сказал Борис. — Какая тебе разница, в другой раз поедешь.

— Хочешь лишить меня живительного озона. Как же мой ослабленный организм?

— Ты опять напьешься, — вспылили Борис. — Не все равно где?

— Гармония, — протянул тонко Смагин. — Природа и легкая эйфория — сочетание божественное.

— Уступил бы, а?

— Брось, Михеев, не суетись, — печально взглянул Смагин. — Поверь мне — она не для тебя. Тебе надоест скоро романтически беседовать. Ты ведь в душе — сухой практик, без просвета. Лучше давай, — сморщив лицо, он причмокнул губами, — опустимся во тьму распутства, скинем оковы.

— Я серьезно, — Борис нахмурился обиженно.

— Покорён, — ты настойчив, — кивнул Борис, — пусть Надя едет, но учти, ко мне никаких претензий за последствия.

Оставшиеся до понедельника дни тянулись долго, но было в них какое-то легкое волнение, предчувствие перемен, и поэтому медленное время не томило, а как бы растягивало тайное удовольствие ожидания. Немного досаждал Смагин. Он часто многозначительно подмигивал, даже, чудилось, флейта его изменила голос, звучала с ехидцей, издевательски и цинично. В спектаклях Надя еще не участвовала, но Борису казалось, что он ощущал ее присутствие, и дирижер перестал выглядеть диктатором, который безжалостно мял руками воздух над головами музыкантов, извлекая нужные ему звуки.

В субботу Борис немного задержался в оркестровой яме, с иронией смотрел, как раскланиваются актеры. Их усталые лица улыбались зрителям, а Борис думал, что, пожалуй, можно вспотеть, изображая не свойственные тебе возвышенные черты. Он даже как-то вообразил некое физическое «объяснение»: благородство героя пьесы, соединяясь с приземленностью актера, способно выделять энергию. Раньше Борис наивно удивлялся, если какая-нибудь актриса, только что игравшая невинную возлюбленную, вдруг за кулисами по-барски похотливо шутила над некими причудами требовательных мужчин. Но скоро он понял, что оркестранты ничуть не лучше: стоит дирижеру положить свою палочку на пульт и кончается очарование музыки, душа композитора исчезает, едва застынут молчаливо инструменты. И начинается какофония, в которой каждый музыкант солирует, не слушая другого, а подчас и пытается перекричать, подавить соседей. Когда-то Борис сделал открытие, которое поначалу ошеломило его: профессионализм выше искренности. Так же как из скрипки можно извлекать звуки, сотворенные композитором в момент вдохновения, так и актер суммой приемов творит из своей пошлой плоти — сердечность, радушие, стыдливость. И да здравствует всесильное мастерство!

Насладившись последней сценой прощания актеров с публикой, Борис поднялся и стал пробираться к выходу. Его окликнул Гаревских. Произнеся некую пустяковую похвалу, Гаревских спросил:

— Послушайте, Борис Степанович, а почему вы до сих пор не женились?

Михеев не отвечал, он насмешливо смотрел на дирижера.

— Жениться лучше раньше, — посоветовал Гаревских.

— Верю вашему опыту, — ответил Борис заносчиво — все в оркестре знали, что жена Гаревских в войну перенесла блокаду и у нее иногда случались нервные припадки, после которых дирижер являлся в театр совершенно разбитым.

Лицо Гаревских стало суше:

— Да вы уж поверьте, семья, она придает человеку завершенность.

— А почему, извините, такая забота обо мне?

— Конечно, вмешиваюсь, простите, — спокойно ответил Гаревских. — По склонности к вам. Иногда самому трудно свои ошибки заметить.

— А может, дело в другом? — Перебил его Борис и с интонацией дирижера проговорил: — Иногда самому трудно заметить свой интерес.

— Вы полагаете, я хитрю?

— Ну, что вы, всего-навсего — профессиональная привычка дирижировать.

— Напрасно вы подозреваете.

— О-о, нам ли, Леонид Витальевич, обманываться? Каждый вечер наблюдаем, как ловко можно любую роль играть, надо лишь текст выучить и несколько ужимок позабавнее… А хотите, в Вам раскрою ваш интерес?

— Сделайте милость, — удивленно сказал Гаревских.

— Уж не Астахова ли причиной?!

— Ну… какое отношение имеет Астахова к вашей личной жизни?