Любовь олигархов - [12]

— Опять обиды будут, — с улыбкой заметил дирижер.

— Еще бы, — вклинился Борис, — а кто согласится с несправедливостью? Творческие качества плохо поддаются оценке.

— Вот видите, уже горячимся. А до дела дойдет — держись.

— Конечно, Леонид Витальевич, — продолжил Борис, — удобнее по партитуре, чтоб каждая нота свое место знала.

— Вас, Борис Степанович, вижу, дирижеры раздражают?

— А что их любить — типичные диктаторы, — Борис смотрел многозначительно, неимоверно тянуло намекнуть при всех, да так, чтобы другие не поняли ничего: мол, что там о высоких материях загибать, душонки-то черненькие у всех. — Не хочу, чтобы учили меня, запрещали. Своя голова есть. Прекрасно знаю, что кроется за нотным ключом: потешиться, усладить слух, поговорить об искусстве, гармонии — и вернемся кто к своим баранам, а кто за руль авто. Искусство демократично, как расхожие истины: для всех, пожалуйста. А все остальное?.. Дудки.

— Я несколько иначе понимаю. Если хотите, нечто вроде высшей организующей силы, даже не сила, а разум. Да, разум лучше. — Гаревских воодушевился, приподнял блестящую лысиной голову. — Жизнь изначальная — хаос. Стихия. Звуки не совпадают, противоречат. И вот задается ритм, нащупывается мелодия, точно размечено время — чудовищное насилие! А рождается прекрасное: здесь и гармония, и совесть, и чистота. Жизнь становится осмысленной. Разве не чудо?

— Не хочу вашего чуда! — воскликнул Борис, помедлил, наблюдая, как легкая тень проступает на лице Гаревских, как в глазах копится тревога, дрожит. — У меня свое, вы понимаете, свое представление об искусстве, о моем назначении. Не ломайте меня, не тащите. А словам мы знаем цену, — и усмехнулся со значением, чуть было не подмигнул сочувственно, — это яма до пенсии: волк пришел, волк ушел, красавица проснулась, красавица влюбилась, входит жених.

— Леонид Витальевич, — робко сказала Надя, — а, действительно, ведь каждый человек неповторим, уникален, а в оркестре к какому-то общему знаменателю сводится?

— Так гармонии учатся зато, — возразил Гаревских. — Говорите, человек — уникален? Да уникальность человека — это тоже гений. Говорим мы как все, желания тривиальны, только гениям дано обнаружить свое, сказать: я есть. Какой же позор видите в том, если прикоснетесь к гению, на мгновение окажетесь в недостижимой свете.

— А мы что же — бездарности? — спросил Борис.

— Не обижайтесь, Борис Степанович, но пока вы — исполнитель, хороший, точный, хотя норовистый.

— А я не верю! Вам так выгодно. Меня с детства за руку тащили. Не потому, что я не знал, куда идти — потому что выгодно было им. Тешили себя, играли мной, моим будущим. Но с этим покончено. — Борис оглядел всех, повернулся и вышел.

Около трех часов объявили стоянку. Теплоход по дуге надвигался на пристань, за ней желтел песчаный берег, изумрудно светился лес, пронизанный красноватыми столбами сосновых стволов. На берегу встретила тишина, стоило лишь немного отойти от пристани. Ветер едва шевелил листья, припекало солнце. Группа музыкантов двинулась вдоль берега, впереди шагал с сумкой Смагин, он изрядно набрался и немного пошатывался. У одного из пологих спусков к воде Смагин вдруг бросился вниз, утопая в песке.

— Заплыв сильнейших, открытие сезона! — крикнул он, кинул сумку на песок и стал раздеваться.

Его пытались образумить, с берега отговаривали, но он уже стоял в плавках, белел молочно-бледным худым телом.

— Борис, — позвал он Михеева, стоящего рядом с Надей, — присоединяйся. Женщины любят отчаянных мужчин.

Музыканты рассмеялись, а Борис возмущенно вскрикнул:

— В коверные не гожусь! — и повернулся к Наде: — Пойдемте гулять, этот пьяница меня раздражает.

Вдвоем они направились по тропинке. Идти по узкой дорожке было неудобно, Борис топтался на травяной кромке, потом прижал локоть Нади к себе. Лес окружил их, стихли крики на берегу, вокруг попискивали по-весеннему суетливые птицы, заливисто наперебой выводили затейливую трель зяблики, звенели синицы, коротко, деловито.

— В этом году первый раз в лесу, — сказала Надя. — Хорошо, как будто праздник, Мы с дедушкой часто в парк ходили. А в детстве сказки про зверей сочиняла, тоже дед виноват. Он про медведей, рысей рассказывал, о тайге. В школе одно время хотела на биологический пойти.

— А он не говорил, что делал в тайге? — ухмыльнулся Борис.

— Говорил, конечно, — Надя стала серьезной, — когда уже выросла. Ему многое испытать пришлось. Я уважаю его. Там каждый цену свою узнает, настоящую. Дед говорит, если человек выдержал испытание, выходит, есть в нем что-то значительное.

— А может, у такого терпячка крепче? — заметил Борис. — Инстинкт самосохранения: гнут тебя, а ты съежился, сцепил зубы — лишь бы выжить, приспособиться.

— Фу-у, как вы говорите, — поморщилась Надя.

— Некрасиво? Зато правда. Чего не придумают для оправдания. И никто не пытается поперек обстоятельств пойти, разорвать круг.

— Да, вы очень решительны, — улыбнулась Надя.

— Давайте перейдем на «ты», — предложил Борис.

— А я заметила, Леонид Витальевич очень терпеливый. Ты на него так наскакиваешь, а он ничего.

— А-а, надоели они все, — отмахнулся Борис. — Смотри, как хорошо кругом, а мы черт знает о чем говорим. В лесу не только музыка, — Борис усмехнулся, обнимая Надю за плечи, — но и любовь.