Любовь напротив - [52]

А они тем временем задыхались в своей прокаленной солнцем мансарде. Алекс почти все время ходила полуголой… а иногда вообще нагишом. На расстоянии ее красота больше, чем когда-либо, выглядела неземной: она словно расплывалась, окутанная мерцающей световой оболочкой; впечатление было таким, что я смотрю на нее то ли через водяную завесу, то ли глазами, полными слез. Великолепие ее тела притягивало к себе весь свет, и мне казалось, что я смотрю прекрасный фильм, вот только у проектора, демонстрирующего его, не настроена резкость. Но детали, которых я не видел, я представлял себе с потрясающей четкостью. Как ни странно, я был спокоен: желание отступало на задний план — я получал эстетическое наслаждение от одного лишь наблюдения за ее грациозными движениями. Признаюсь, несколько раз у меня случались неконтролируемые поллюции — скорее раздражающие, чем приносящие удовлетворение, — и я кончал прямо на шторы, за которыми прятался. Нет, нет, меня интересовала не нагота Алекс, просто я хотел знать, что происходит между ними… и будет ли это тело когда-нибудь моим. Я хотел знать, смогу ли когда-нибудь освободить Алекс от чар Шама, от чар, которые почти со страхом испытывал на себе сам, потому что чувствовал, насколько он меня подавлял; точно так же он должен был подавлять и ее в том случае, если бы у меня с ней что-нибудь получилось.

Зной на мансарде царил невыносимый, как, впрочем, и там, откуда я за ними наблюдал. В таких условиях Шам и Алекс просто не могли жить нормально. Повязав вокруг бедер махровое полотенце, Шам стоял у мольберта и пытался писать, но у него ничего не получалось. Несколько раз я видел, как он, отложив кисти, шел к Алекс и обнимал ее; а еще я был свидетелем, как они… какими словами описать то невероятное усилие, которое они, казалось, прикладывали, чтобы соприкоснуться телами? Да, жара под раскаленной крышей убивала всякую чувственность не только во мне, но и в них тоже. Разрядить нервное напряжение помогали, разве что, отдельные короткие оргазмы. Но, прячась за шторами в комнатке Джульетты, я надеялся, прежде всего, стать свидетелем их растущей раздражительности и неприязни: едва ли можно оставаться спокойным, задыхаясь и изнывая от жары в тесной комнатенке… Ведь так можно и возненавидеть друг друга? В самом деле, я с удовольствием замечал усталость на лице Алекс, когда Шам начинал говорить с ней, и я, хоть и не мог слышать их разговор, вполне отчетливо представлял себе, что могла бы сказать в подобных условиях любая женщина. Казалось, я читал это по ее губам — так мне хотелось увидеть ее сытой по горло своим избранником и этой жарой. Может быть, думал я, настанет день, когда ей раз и навсегда надоест такая жизнь, отсутствие свежего воздуха, тесная комнатушка; может быть, она откажется от неустроенности жалкого бытия, предложенного ей Шамом?.. Тогда как я, Дени Денан, смогу освободить ее, обеспечу любые ее безумства и капризы, дам ей все то, что Шам никогда не сможет дать. И в то же время я не мог представить потери Шама. Следовало признать, что я любил их обоих, любил то единое существо, которым они были.

Со своей стороны, Мариетта, казалось, все больше и больше «подсаживалась» на них; из-за этой пары и той странной, необъяснимой любви, которую я испытывал к Алекс и Шаму, она просила меня, — как их близкого друга, — взять на себя роль Шама-блондина, влюбленного в «параллельную» Алекс, которую играла она сама, неосознанно копируя оригинал вплоть до жестов, причем были моменты, когда в своем поведении она и вовсе поднималась на один уровень с образцом, с которого лепила какую-то часть своей гибкой и легко трансформируемой личности. Мне даже казалось, что в страстных порывах, в глубине новых и необычных для Мари удовольствий я замечал нечто, присущее только Алекс. Известно, что ни одна настоящая актриса никогда не сможет менять сущности по собственному желанию, если только не будет их «красть», «заимствовать», «копировать» с окружающих, при этом глубоко внедряя вглубь собственного сознания. Для большинства людей жить, чувствовать и ощущать — естественные процессы, которые не ставят перед ними никаких личностных проблем. Как правило, люди поразительно однозначны, чего не скажешь о прирожденных актерах. Прирожденные актеры и актрисы должны признать, что они отмечены странным свойством, можно сказать — проклятием. Они ни на миг не остаются наедине с самими собой; в них вмещается все человечество; они — это все мы в одном лице; в них «обитают» все те, кто жил, живет и будет жить. Чтобы вынести этот тяжкий груз, необходим фундамент в виде абсолютной бесчувственности, утверждал Дидро. В этом и заключается его знаменитый парадокс: чем меньше они чувствуют, тем лучше играют, говорил он. Я думаю, что он ошибался только отчасти. Согласен, разум любого великого актера полностью подчиняет себе его игру, но удивительным и выходящим за рамки парадокса является то, что в процессе игры актер чувствует внутренне — не разумом, но телом, да, своей плотью и кровью — те эмоции, которые изображает внешне. Как бы это точнее выразиться? Можно сказать, что он играет сразу на двух уровнях. Он безучастно показывает то, что предлагает его роль, и в то же время в глубине души живет страстями того смертного, которого воплощает; он стареет с ним; он отдает ему трепет своего смертного сердца. В том, что я говорю, нет никакого пафоса, есть только глубокое понимание состояния актера и того напряжения, которое он выдерживает. Я был красив и молод; я сыграл немало значительных ролей и теперь могу сказать, что благодаря им прожил несколько жизней. И страсти, кипевшие в них, состарили меня на несколько столетий..