Любовь - [175]

— Я просто слишком исполнительная, — сказала она, — только и всего.

— Не понял. Ты о чем?

— Ну, вчера. Я зашла в аптеку и купила тест, потому что мне не терпелось узнать. Не было сил ждать. А когда я получила результат, как раз пора было идти к терапевту. И мне вообще не пришло в голову, что я могу туда не ходить. Я пошла из чувства долга!

Она снова зарыдала.

— А могла бы прибежать домой, к тебе, с этой фантастической новостью. Сразу! Я не обязана была идти на терапию!

Я погладил ее по спине, по волосам.

— Хорошая моя, но это все ерунда. Не играет никакой роли. Я сначала рассердился, да, но быстро все понял. Важно только одно — у нас будет ребенок!

Она посмотрела на меня сквозь слезы и улыбнулась:

— Ты правда так думаешь?

Я поцеловал ее.

Губы были соленые.

* * *

С того дня до ноябрьского вечера, когда я сидел на балконе в квартире в Мальмё, вернувшись с Ваньей с детского дня рождения, прошло два года. Ребенок, едва начавший тогда внутриутробную жизнь, не только родился, но уже дорос до года. Мы назвали ее Хейди, она получилась веселая беловолосая девица, в чем-то более бесшабашная, чем сестрица, в чем-то такая же ранимая. Во время крестин Ванья, когда пастор стал лить воду сестре на голову, отчаянно вопила «Нет! Нет! Нет!» на всю церковь, так что невозможно было не засмеяться, она реагировала на освященную воду физически, что твой вампир или дьяволенок. Когда Хейди исполнилось девять месяцев, мы переехали в Мальмё — внезапно, импульсивно, ни один из нас там раньше не бывал, мы там никого не знали, поехали посмотреть квартиру и, проведя в городе в общей сложности пять часов, решили, что переедем. И будем здесь жить. Квартира располагалась в центре, большая, сто тридцать метров, и залитая солнцем с утра до вечера, поскольку находилась на последнем этаже. Лучше не придумаешь, существование в Стокгольме становилось все мрачнее и мрачнее, под конец мы не видели другого выхода, кроме бегства. Сбежать от безумной русской, от хронического неразрешимого конфликта с ней, она продолжала бомбить жалобами владельцев дома, и в конце концов они вызвали нас на разговор, который ничем не кончился, потому что, хотя они нам и поверили, в конце концов чаша весов склонилась в нашу сторону, но поделать с русской они ничего не могли. И мы взяли дело в свои руки. В ходе очередного разбирательства, когда она явилась к нам, и я, с Хейди и Ваньей на руках, велел ей убираться, а она ответила, что у нее в квартире мужчина и сейчас он придет и побьет меня, мы позвонили в полицию и сообщили об угрозах расправы и преследовании. Я никогда не думал, что дойду до такого, но дошел. Полиция ничего предпринять не могла, но, что гораздо важнее, наслала на нее социальную службу: два человека пришли проверить, в каких условия она живет, а большего унижения она не могла себе и представить. О, как это утешало! Но соседские отношения лучше не стали. Для нас, живших посреди большого города — где единственными островками природы, без транспорта, но с зеленью, были парки — с двумя детьми и выгуливавших их в этих парках, как собачек, переезд был вопросом времени. Линда хотела в Норвегию, я нет, поэтому выбор колебался между шведскими городами, Гётеборгом или Мальмё, и поскольку первый Линда решительно отвергала, памятуя, как ей пришлось из-за болезни прервать учебу на курсах литературного мастерства, то мы и переехали в Мальмё, раз нам понравилось ощущение от проведенных в нем нескольких часов. Мальмё — город просторный, с высоким небом, с морем под боком; протяженный пляж находится всего в нескольких минутах от центра, до Копенгагена сорок минут, и настроение в городе вальяжное, отпускное, никак не похожее на стокгольмскую ауру — жесткую, суровую, зацикленную на карьере. Первые месяцы в Мальмё была не жизнь, а фантастика, мы каждый день ездили купаться, а вечером, уложив детей, ужинали на балконе, были полны оптимизма и ощущали такую близость и сродство, каких не знали уже два года. Но мрак сгустился и в Мальмё тоже, медленно и незаметно он заволок собой все стороны моей жизни, блеск новизны потускнел, мир ушел из-под ног, и вновь, дрожа, пришла фрустрация.

В тот вечер Линда и Ванья ужинали на кухне, Хейди с температурой спала в кроватке у нас в спальне, а я чувствовал, что мне тошно от горы немытой посуды и мысли, что предстоит ее мыть, от перевернутых вверх дном комнат, как будто в них прошел обыск, и все содержимое шкафов и полок выкинули на пол и методично по нему разбросали, от песка на грязном полу, от кипы нестираной одежды в ванной. От моего нового «романа», который не двигался с места. От потраченных впустую двух лет. От чувства, что ты заперт в домашней жизни. От наших скандалов, которые становились все более масштабными и все менее управляемыми. От того, что ушла радость.

Злость моя была мелочной, вспыхивала из-за ерунды; разве, подводя итоги жизни и оглядываясь назад, я стану считаться, кто когда помыл или не помыл посуду? Линду качало на качелях ее настроений, и когда она была в минусе, то просто ложилась и лежала в кровати или на диване; и если в начале отношений это вызывало во мне желание окружить ее заботой, то теперь — только злость: я, что ли,