Любовь - [49]

В тот раз отец ответил не сразу, на мамин тон он обычно вообще не отзывался, но равнодушие, с которым он пропускал мимо ушей самые ехидные ее замечания, было страшнее любого ответа.

— Не лучше ли, — сказал он, — посоветоваться с адвокатом? Можно найти посредника, который все возьмет на себя.

— Глупости! Ты знаешь, сколько берут эти типы! Они нас обдерут! Они всегда вступают в тайное соглашение с покупателем, и часть суммы идет им.

— Это единственный способ не давать этой операции широкой огласки.

— А это зачем?

Вопрос, видно, оказался для отца трудным, потому что он ничего не ответил. Что это за операция, спрашивала я себя, и почему ее не следует предавать огласке?

— Зачем? — повторила мать. Она хотела непременно получить ответ. — Почему мы должны это скрывать?

Я с большим интересом ждала, что скажет отец.

— Ладно, — сказал он, — дай объявление.

Все равно он вывернулся — не ответил на вопрос.

— И не подумаю! Ты давай! Это твое дело! Ты наследник... Не стану же я вести переговоры от твоего имени. Ты ведь не умер, чтобы мне за это браться!

— А тебе очень хочется, чтобы я тоже умер?

— Дурак! — сказала мама.

Наступило молчание. Отец часто подстерегал такие моменты, когда он мог изобразить смертельную обиду, и это был единственный вид защиты, к которому он давал себе труд прибегнуть.

— Демагог! — добавила мать.

Мне все труднее становилось выносить этот разговор. Сколько раз ни случалось мне присутствовать при объяснениях родителей, всегда дело кончалось тем, что я не выдерживала и изо всех сил гаркала на них, чтобы они прекратили. И они переставали. Видно, в них все-таки сохранились остатки деликатности, если они старались не разыгрывать при мне эти сцены до конца. Или что-то еще их останавливало. Не знаю. В последнее время в голове у меня вертится такой вопрос: почему я не могу встать ни на чью сторону — ни на мамину, ни на папину? Почему они, или хотя бы тот из них, кто чувствует себя действительно правым, не пытаются со мной объясниться, заручиться моей поддержкой? Вопрос сложный. Или они стали абсолютно бесчувственны и безразличны ко всему, что составляет их общий дом, или никто из них не уверен в своей правоте. Кто знает? А, может быть, дело в чем-нибудь совсем другом.

Мне не хочется рассказывать такие истории. В сущности, в своем пересказе я многое смягчила. Беседуют они всегда гораздо более цветисто, но стоит ли мучить и вас?

— Хорошо, — сказал отец. — Ты займешься переводом квартиры на нужное имя, всякими нотариальными операциями и прочими глупостями, а я целиком возьму на себя продажу... Надо еще проверить, не было ли у Ирины каких-либо обязательств, связанных с квартирой.

Вот так. Вам все уже ясно. Можно не продолжать рассказ о той сцене. Сцена была чрезвычайно неприятная. Вам надо только знать, что я вышла к ним и сказала им все, что должна была сказать. Не могу даже вспомнить точно, что я говорила. От возмущения и ярости я почти теряла сознание. Знаю, что я плакала, а в конце закатила настоящую истерику. Мама не отступала. Отец сидел съежившись на стуле и молчал, но мама ответила на мою истерику еще более бурной. И я сбежала.

Все, что произошло в дальнейшем, вам уже известно.

Добавлю еще только, что ключи от Ирининой квартиры были у меня. Она попросила меня поливать ее цветы и вообще, если что понадобится, позаботиться о ее доме. И я действительно два раза в месяц ходила в ее квартиру и пылесосила ее, ведь неизвестно было, когда именно Ирина вернется, мне же не хотелось, чтоб она, приехав, попала в заросший пылью дом, и, наоборот, была очень приятна мысль, что она застанет свою квартиру не запущенной, а чистой и уютной, как будто она сама все это время за ней смотрела. Я с удовольствием думала о том, что эта женщина, которую я любила, как сестру, и к которой я временами испытывала самое пылкое сочувствие из-за ее одинокой, неустроенной жизни, войдет в свой дом и увидит, что он не заброшен, а согрет моим присутствием и моим трудом... Я говорю тут об этих чисто сентиментальных вещах потому, что они мне очень дороги и... очень-очень дороги... Вот так. А тогда я заявила этим людям, что никогда не отдам им ключи и что буду мешать им, как только смогу. После этого я убежала!

ГЛАВА XXII

Именно здесь мне и следовало поместить рассказ о той утренней сцене в родительском доме, потому что, когда я проснулась на следующее утро в доме отдыха, я вспомнила ее всю, с начала и до конца. И неожиданно задала себе вопрос: во всем ли я права, осуждая родителей? Мне не хочется снова подшучивать над этим моим профессиональным чувством, над этим «долгом», который без конца призывает меня приходить кому-то на помощь, да и кто знает, надо ли называть это чувство профессиональным, но должна сказать уже вполне серьезно, что в то утро все, что я думала о родителях, было окрашено легким и необъяснимым сочувствием. Я была свидетельницей того, что происходило между ними, и, как я уже говорила, не знала, чем это, в сущности, вызвано. Я могла только сама выдумывать разные причины. Самой лежащей на поверхности и самой обычной причиной могло быть то, что они охладели друг к другу, и, вероятнее всего, это произошло после того, как у одного из них или у обоих что-то в жизни случилось. В их разговорах иногда проскальзывали такие намеки. Но если они вообще и предъявляли один другому какие-либо конкретные обвинения, при мне они, наверно, остерегались говорить об этих вещах. Я ничего не знала и, вероятно, уже никогда и не узнаю. Так или иначе, они жили вместе, это, видимо, их устраивало, а общая заинтересованность в увеличении семейного благосостояния в отдельные моменты, правда очень редкие, даже создавала атмосферу единства и взаимопонимания. Быть может, этот интерес к «материальным ценностям» (я нарочно выражаюсь понежнее) заставил и меня сразу после окончания гимназии серьезно задуматься над тем, как стать независимой. Теперь я вижу, что этот вопрос и будничен и сложен. Почему в самом деле он стал тревожить и меня? Я ведь имела право спокойно жить на их счет, им это было не в тягость, они могли безо всяких усилий одевать и кормить свою единственную дочь. Значит, я руководствовалась не реальной нуждой.