Любовь - [4]

На одном из столов я увидела пустую чашку и тарелку с маслом, брынзой, ветчиной и ядовито-зеленым конфитюром. Очевидно, это был мой завтрак, и я села за стол, подумав при этом, что, если я все это съем, два килограмма лишнего веса мне обеспечены. Почти в ту же секунду, как по заказу, в дверях показался директор с белым эмалированным чайником в руках. Он направился ко мне торжественно, подчеркнуто церемониально — наверное, хотел показать, что это не входит в его обязанности, но он это делает, потому что ему приятно. Наливая мне чай, он посматривал на меня с многозначительной улыбкой.

Я тоже улыбнулась и церемонно кивнула ему в знак благодарности. Чашка медленно наполнилась, а затем белый чайник сделал плавный разворот и неожиданно опустился на стол. Директор сел напротив меня.

— Я обещал вашему отцу не давать вам скучать, — сказал он.

— Я никогда не скучаю.

— Даже когда остаетесь одна?

— Тогда и вовсе. Скучно мне становится только от глупых разговоров.

— Вы совершенно правы, — сказал директор. — Глупый разговор с глупым человеком страшнее всего. Тогда начинаешь понимать, как все вообще бессмысленно. Для чего прогресс, если глупость и примитивность человеческая остается неизменной? Не так ли? Для чего? Для чего художественная литература, если видишь, что люди все так же ограниченны и неразвиты, если они все такие же невежды. Зачем тогда создавать искусство?

Хе-хе, я наконец рассмотрела этого директора. В первый же миг мне стало ясно, что он — старый холостяк. Когда-то он был блондином, но с возрастом волос становилось все меньше, и сейчас оставшиеся приобрели легкий рыжеватый оттенок, а когда-то голубые глаза стали серыми. Лицо было красно-коричневое, как у индейца, лицо здорового человека, который живет так, как ему хочется, и доволен жизнью. Только вся эта тирада никак не вязалась с его внешностью. И я ответила ему:

— Это меня не трогает! Я ничего не смыслю в искусстве.

— Вы очень молоды. Но когда-нибудь искусство, ну, скажем, книги станут для вас самой нужной духовной пищей, какую повседневная жизнь не сможет вам предоставить... Хотите, я дам вам что-нибудь почитать?

— Я приехала сюда спать. Я ужасно устала... Да и потом я ведь вам сказала. Я не люблю читать и ничего не смыслю в искусстве.

Атака была успешно отбита. Он взглянул на меня как будто с сожалением.

Я уже съела брынзу, выпила чаю и встала. Это привело директора в ужас. Он шел рядом со мной и пилил меня за то, что я не съела весь завтрак.

Мы вышли на террасу.

— Я погуляю. До свиданья, — сказала я и побежала к лесу.

Наверное, он смотрел мне вслед — я спиной чувствовала его взгляд.

ГЛАВА III

Вот так начался мой первый день в доме отдыха.

Если бы кто-нибудь из моих друзей увидел, как я гуляю по лесу, его б родимчик хватил от удивления. Действительно, когда сидишь за столиком где-нибудь на Раковской, а перед тобой знакомые физиономии и рюмки, мысль о лесе, полянках, тропинках, лесных цветах и воздухе, напоенном запахом смолы, кажется совершенно фантастической. Попробуйте как-нибудь заговорить на эту тему, на вас посмотрят так, словно вы только что приехали из Танганьики и рассказываете об охоте на слонов. Не то чтоб этим людям никогда не приходилось оказываться на лоне природы, но отправиться в лес специально — это, с их точки зрения, признак явного одичания.

Не мое дело описывать красоты леса, но, наверное, из-за всех своих последних переживаний я неожиданно ощутила от прогулки огромное удовольствие. До тропинки не доходил ни один солнечный луч, и, хотя у этих сосен, или елок, или пихт, или как там назывались эти хвойные деревья, стволы были не бог весть какие толстые, и к тому же голые, где-то наверху они вдруг сближались, сближались и превращались почти что в крышу, сквозь которую только кое-где синели кусочки неба. Какое-то особое чувство начинаешь испытывать, когда вокруг одни только деревья, которые заслоняют другие деревья, и так — насколько хватает глаз, и сумрак, и что-то таинственное подстерегает тебя, а что — непонятно, и если б не тропинка, хорошо утоптанная, с каменным бордюром по сторонам, можно было б и испугаться. И полная тишина, лишь какие-то птицы поют: соловьи или канарейки — кто их знает. Но пели они очень жизнерадостно, хотя малость повторялись. И много чувства вкладывали — это точно, я долго их слушала.

И о запахах надо сказать. Запах — грубое слово, а благоухание — дурацкое, тут же было что-то третье, что-то густое, терпкое и проникающее в тебя и, самое важное, очищающее, не в том смысле, что прочищает грудь, нет, скорее — голову. А именно это и было мне нужно.

Я не заметила, когда кончилась утоптанная тропинка, когда я ступила на мягкий хвойный настил и пошла по лесу наугад... Вдруг стало совсем тихо и еще более сумрачно — солнце скрылось за облаками. Но видно было хорошо, при этом ровном свете все приобрело даже более четкие очертания. Я обнаружила вдруг, что стволы не гладкие, у них коричневатая, вся в трещинках кора, которая придает им бархатную мягкость, и у каждой сосны — свое лицо: одни совершенно прямые, со светло-коричневыми стволами и ровной чистой корой, словно кто-то специально ее обтесывал и оглаживал, другие — покривившиеся, более темные, слабые, даже болезненные, в пятнах, кора у них изъеденная, чешуйки топорщатся, кое-где видны длинные и глубокие раны, доходящие до самой сердцевины, а наверху крупные сучья, точно вывихнутые суставы, торчат среди сухих, обломанных веток. Вдоль потекших, как слезы, капель смолы пролегли муравьиные тропы. Эти кривые сосны и ростом были ниже, они с трудом пробивались к свету среди прямых и здоровых деревьев. У этих кривых сосен были свои проблемы.