Любовь как спасение - [6]

Сынок

Последнее время Боренька все чаще вспоминал маму. Особенно вечерами, когда Тоня заканчивала греметь посудой и усаживалась смотреть очередной сериал. Он тоже садился перед телевизором рядом с женой, как когда-то с мамой, и пытался уследить, кто из героев с кем в каком родстве, из-за чего грызутся. Получалось плохо, он все время спрашивал Тоню, почему этот, с бородой, сделал так, а другой, лысый, — эдак, и что задумала толстая блондинка. И тут же забывал, что она отвечала. Спрашивал опять, Тоня сердилась, просила не мешать. На этом, собственно, их супружеское общение и заканчивалось.

Боренька уходил в спальню, гасил свет и начинал вспоминать. Конечно, маму. Худенькую, росточком ему едва до плеча, но такую сильную, такую умную. Она никогда не ошибалась, его мама, и его, Бореньку, любила беззаветно. Его больше никто и никогда так не любил. Если мама его любила, значит, он что-то из себя представляет, значит, какую-никакую личность мама в нем уважала? А иначе как, она же людей насквозь видела. Бесхребетников, хлюпиков в грош не ставила, потому и с отцом развелась, а его — любила. Вспоминал и неоконченный тогда, десять лет назад, разговор. «Ты, мама, как всегда, оказалась права, но не во всем, — рассказывал Боренька маме. — Ляля — дрянь, это факт, хотя… Может, она и не виновата. Бог ей судья, раз такой выпустил на свет. Но мальчик — мой. Мой, кровный, жаль, что папой называет не меня. — У Бореньки на душе теплело, он улыбался — тихо и нежно, представляя Тему. — Посмотрела бы ты, как он похож на меня — и походкой, и манерой говорить… И глаза такие же, голубые». Мамина любовь, наверное, его и держала все эти годы, как стержень шла через всю Боренькину жизнь. И еще его собственная любовь к сыну, наполнявшая смыслом его унылую жизнь.

…Мама в тот вечер вела себя на удивление миролюбиво. Но по едва уловимому движению бровей, вернее, той части лица над глазами, где обычно бывают брови, а у мамы чернела тоненькая карандашная линия, Боренька понял главное: Ляля маме не понравилась. Не екнуло мамино сердце от Лялиных темно-русых волос, тяжелой волной лежащих на ее упругих плечах. Не зажглись зоркие мамины глаза от пламени переменчивых — то зеленых, то карих — Лялиных очей. И лукавая улыбка, заблудившаяся на устах будущей невестки, на строгие мамины губы не перекинулась. Бореньку это не удивило: раза три-четыре он уже знакомил маму со своими невестами, но у мамы всегда хватало аргументов убедить сына, что в жены ему они не годятся. Он привык доверять маме, и потому невесты исчезали из его жизни на следующий же день после знакомства с потенциальной свекровью. Этот случай был особый, и мама это почувствовала. Что-то изменилось в ее мальчике, и это что-то говорило ей яснее любых признаний: Боренька находится в той стадии любовного умопомрачения, когда спорить с мужчиной бесполезно.

И это была чистая правда. Первый раз за свои тридцать шесть лет Боренька любил так, что даже мамино мнение не имело для него значения. Одна только мысль о том, что Лялины волосы, глаза, губы и особенно родинка на левой груди, которая словно подмигивала ему и дразнила всякий раз, когда Ляля наклонялась и ворот ее блузки слегка оттопыривался, будут принадлежать ему одному, вселяла в Бореньку такую стойкость и такую силу духа, что мама была вынуждена капитулировать. Но мама не была бы мамой, если бы покинула поле семейной брани молча, не бросив при отступлении фразу, на которую он тогда, счастливый и беспечный, не обратил внимания. Теперь мамины слова все чаще всплывали в его памяти, измученной воспоминаниями об утраченных иллюзиях. Разгоряченная неизбежным поражением, мама поджала и без того тонкие губы, привычным жестом поправила шпильку в крошечном пучечке цвета мышиной грусти и проговорила тоном наставницы малолетних преступников:

— Хороша, чертовски хороша, не спорю. Но моложе тебя на пятнадцать лет — это много, слишком много. — Мама сделала еще одну попытку остановить сына, хотя прекрасно понимала, что на этот раз ее слова пролетят мимо его ушей. — Запомни, сынок: с женщиной, у которой так горят глаза, ты будешь жить как на пороховой бочке. Ты, Боренька, никогда не узнаешь, чей ребенок назовет тебя папой. Такой женщине вообще не стоит выходить замуж, она может быть только любовницей.

Поначалу острый запах пороха, исходивший, как справедливо заметила мама, от всего Лялиного существа, будоражил Боренькину кровь и наполнял неведомым ему до того ощущением непреходящего кайфа. Он не мог оторваться от ее тела, оно было таким трепетным, таким горячим, словно только для того и созданным, чтобы обжигать мужские руки. Но Ляля была неутомима не только ночью, ее страсть распространялась на все, что творилось вокруг. И Боренька, как законный муж, должен был сопровождать ее на все увеселения, которые только попадали в поле Лялиного зрения. Театры, выставки, премьеры, вечеринки — и люди, люди, сотни жадных, восхищенных, завистливых глаз, не пропускавших Лялину красу. Она их словно и не замечала, даже головы не поворачивала в ответ. Но Боренька, стоя рядом, чувствовал, как напрягались ее плечи и бедра под откровенными мужскими взглядами. Ночью он расплачивался за все мужское вожделение…