Любовь к жизни. Рассказы - [295]

Когда пароход «Эксцельсиор», прибывший из Аляски, всполошил всю страну известием о клондайкской золотой лихорадке, Кит осмелился сделать О’Хара следующее легкомысленное предложение.

– Послушай, О’Хара, – сказал он. – Золотая лихорадка будет расти. Повторятся дни сорок девятого года. Отпусти меня в Клондайк – корреспондентом от «Волны»! Я поеду на свой счет.

О’Хара покачал головой:

– Мне без тебя не обойтись в редакции, Кит. Серия рассказов еще не закончена. Да, кроме того, я только что беседовал с Джексоном. Завтра он уезжает в Клондайк и согласился еженедельно присылать нам письма и снимки. Без этого я не отпустил бы его. И как удачно, что мы все получим совершенно бесплатно.

Вечером Киту удалось вырваться в клуб. Встретив в клубной читальне своего дядю, он снова услыхал о Клондайке.

– Здравствуй, дядя! – воскликнул Кит, погружаясь в кожаное кресло и вытягивая ноги. – Присаживайся!

Кит заказал коктейль, а дядюшка удовлетворился местным водянистым красным вином, которое было его излюбленным напитком. Он неодобрительно глянул на бокал с коктейлем, потом перевел взгляд на лицо племянника. Кит почувствовал, что ему не миновать нахлобучки.

– Я тороплюсь, – поспешил он объяснить. – Мне надо еще успеть в галерею Эллери, на выставку Кейта, и накатать о ней по крайней мере полстолбца.

– Что с тобой? – спросил дядя. – Ты бледен. На тебе лица нет.

Кит вздохнул.

– Кажется, скоро я буду иметь удовольствие похоронить тебя, – продолжал дядя.

Кит уныло покачал головой:

– Не хочу беспокоить червей! Предпочитаю крематорий.

Джон Беллью принадлежал к тому старому, закаленному племени, которое в пятидесятых годах переправилось через прерию в повозках, запряженных волами. К суровому закалу, унаследованному им от предков, прибавился закал трудного, тревожного детства, прошедшего в пору освоения новой земли.

– Ты живешь не так, как надо, Кристофер. Мне стыдно за тебя.

– Мот и кутила, не так ли? – рассмеялся Кит.

Дядя пожал плечами.

– Не гляди на меня так уничтожающе, дядюшка, – сказал Кит. – Кутежи – вещь неплохая, но, к сожалению, ты ошибаешься. Я давно перестал кутить: у меня нет времени.

– В чем же дело?

– Работа замучила.

Джон Беллью расхохотался.

– Право?

Он опять рассмеялся.

– Человек – порождение окружающей среды, – изрек Кит, указывая на дядюшкин стакан. – Смех твой горек и жидок, как вино в твоем стакане.

– Работа замучила! – язвительно повторил дядюшка. – Да ты не заработал ни одного цента за всю свою жизнь.

– Нет, заработал, но не получил. Я зарабатываю пятьсот долларов в неделю и работаю за четверых.

– Картины, которых никто никогда не купит? Модные пустячки, безделушки… Плавать умеешь?

– Когда-то умел.

– А ездить верхом?

– Пробовал и это.

Джон Беллью негодующе фыркнул.

– Я счастлив, что твой отец в могиле и не видит тебя во всем твоем бесстыдстве. Твой отец был с ног до головы мужчина, понимаешь? Настоящий мужчина! Он выбил бы из тебя всю твою музыкальную и рисовальную дурь!

– Что делать! Таков наш упадочный век! – вздохнул Кит.

– Если б был какой-нибудь толк ото всех твоих искусств, – сердито продолжал дядя, – ну, это я еще понимаю, это я еще мог бы стерпеть. Но ты за всю свою жизнь не заработал ни цента и не знаешь настоящего труда мужчины!

– Гравюры, картины, веера… – перечислил Кит.

– Ты пачкун и неудачник. Какие ты картины написал? Несколько мутных акварелей и кошмарных плакатов. И ни разу ничего не выставил, даже здесь, в Сан-Франциско.

– Одна моя картина висит в зале этого клуба.

– Мазня! А музыка? Твоя милая, но бестолковая мама тратила сотни на то, чтобы обучить тебя музыке. Но ты и тут осрамился. Ты даже пяти долларов не заработал, ну, хотя бы аккомпанируя кому-нибудь на концерте. Песенки твои? Дребедень, которую никто не печатает и никто не поет, кроме бездельников, прикидывающихся богемой.

– Я выпустил книжку. Помнишь, томик сонетов? – робко возразил Кит.

– Во сколько он тебе обошелся?

– Сотни в две долларов, не больше.

– А еще у тебя какие заслуги?

– Одна моя пьеска ставилась как-то на открытой эстраде.

– И что ты получил за нее?

– Славу.

– А ведь ты когда-то умел плавать и пытался ездить верхом! – гневно воскликнул Джон Беллью, опуская бокал на стол с совершенно излишней стремительностью. – Скажи, ну куда ты годишься? Денег на твое воспитание не жалели, но даже в университете ты не играл в футбол. Ты не умеешь грести. Ты не умеешь…

– Я занимался фехтованием и боксом. Немного.

– Когда ты тренировался в последний раз?

– Да после университета забросил; считалось, что я прекрасно рассчитываю расстояние и время, но только…

– Продолжай.

– Меня называли свободным художником.

– Скажи прямо: лентяем.

– Да, это примерно то же самое – в деликатной форме.

– Мой отец, сэр, а ваш дед, старый Исаак Беллью, одним ударом кулака убил человека, когда ему было шестьдесят девять лет.

– Кому было шестьдесят девять лет? Убитому?

– Нет, деду твоему, никчемный ты бездельник! Ты в шестьдесят девять лет не сможешь убить и комара.

– Времена переменились, дядюшка. В наше время за убийство сажают в тюрьму.

– Твой отец проскакал однажды сто восемьдесят пять миль без отдыха и насмерть загнал трех лошадей.