Любовь к отеческим гробам - [10]

Однако в поездах, к великому огорчению Бабушки Фени, даже она предпочитала помолчать и почитать, вместо того чтобы, как

“людюшки”, расспросить, кто да откуда, да куда, да зачем, да от кого, то изумленно-негодующе всплескивая руками, то горячо поддакивая, то покатываясь со смеху, легонько отталкивая собеседника рукой (уморил, мол, “чумаюдник!”), если покажется, что он намеревался пошутить… Поскольку Бабушка Феня из-за глуховатости половины слов не разбирала, то на всякий случай она смеялась вдвое чаще, чем это требовалось даже по ее нетребовательным критериям, ибо всякую почудившуюся ей бессмыслицу она из деликатности старалась принять за шутку.

“Глухой не дослышит, так сбрешет”, – с удовлетворением

(торжество порядка вещей) повторяла она.

Однако она не извлекала из собственной максимы никаких уроков и тоже реагировала на первую пришедшую на ум версию, никогда не подвергая ее сомнению. “Митька поцарапал колено”, – сообщаю я

Катьке, и Бабушка Феня соболезнующе смеется: “Да рази ж можно полено поцарапать – оно же ж деревянненькое!” Какого же она о нас мнения, иной раз ужасался я, если думает, мы не знаем, что полено деревянное? Она ничего не думает, легко отвечает Катька, и знает, о чем говорит. Если, прогуливаясь с нею, я спрашиваю о каком-нибудь доме странной архитектуры: “Ты не знаешь, что это такое?” – она умиротворенно отвечает: “Какое-то здание”.

Образование не нанесло ее архетипическим чертам непоправимых искажений. Правда, при исполнении социальных обязанностей она производит впечатление вполне интеллигентное – ну, несколько подпорченное задушевностью и непосредственностью. А уж когда возникает угроза ее обширному гнезду (куда входим не только мы, но и все ей, матери-командирше, подчиненные), она немедленно становится мудрой и расчетливой образованной дамой. Но чуть почувствует себя среди своих, так тут же сыплются оборотцы вроде

“обрадовалась до смерти”, “хоть зарежь”, “хоть стой, хоть падай”, “провалиться на этом месте”, “села и запела”

(заболталась), “наговорил сорок бочек арестантов” (происхождение неизвестно), “невидаль мышей” (знал, но забыл), а также простодушные жесты типа повертеть пальцем у виска, черкануть им по горлу (“хоть режь!”) или молниеносно скрутить сразу четыре кукиша с использованием мизинцев: “Рули-рули, на тебе четыре дули” (эквивалент – “шишеньки!”). Если я развлечения ради интересуюсь, чего она бродит по дому, она утрированно бурчит себе под нос все то же поселковое: “Чего надо, того и брожу”.

Или: “Тебя не спросила”. И у меня по телу пробегает щекотка умиления. Как от Митьки когда-то. Если ей нечего возразить, она вдруг может передразнить меня: “Бе-бе-бе!” Бывает, я по нескольку дней каждый раз смеюсь про себя, вспоминая это

“бе-бе-бе”. Правда, ее вечное “хоть зарежь!” меня раздражает, как, во-первых, всякий пафос, а во-вторых, как фамильное пристрастие к театральности.

С Лешей я особенно нахлебался этого добра – очень уж страстно я распахивал душу, чтобы он мог спустить в нее свои излияния под возлияния. Вот мы с ним, как лягушки, распластывая коленки по вздувшейся пузырящейся фанере древнековригинской кухонной тумбы

(но клеенка уже новенькая – Катькина), припадаем друг к другу в запредельной пьяной М-искренности, отделенные от вечерней кухонной жизни творимой нами высочайшей драмой. “Вызывают в штаб

– у меня все сразу оборвалось: что-то с батей… – Леша надолго роняет свой траченный временем чуб. Я тоже в пронзительной скорби опускаю глаза (негоже видеть друга в минуту слабости), однако успеваю особым взмывом нежности и сострадания запечатлеть и Катькино (только что чуть порыжелое) золото этого чуба, и его надменный фундаментализм (на рубеже шестидесятых почти все крутые парни перечесали свои удалые чубы на декадентщину стильных коков, но Леша устоял). Я изнемогаю от бессилия выразить одними лишь киваниями, до какой степени я понимаю его и как испепеляюще презираю жирных тупиц, не способных ощутить всю сложность его натуры: дали, мол, тебе десять дней, не считая дороги, навестить умирающего отца, так и навещай, до больницы на автобусе всего полдня туда и обратно. Легко сказать! А если ТАК

ПОЛУЧИЛОСЬ, что ты загулял с Ленкой, а к отцу за десять дней не собрался?! Как быть в подобных трагических обстоятельствах?!

Катьке тот Лешин приезд до сих пор вспоминается чем-то вроде бреда: отец в больнице при смерти, она лежит с температурой под сорок, мать на дежурстве в котельной, а Леша с Ленкой в полумраке со значением соударяются бокалами и, ставя пластинку за пластинкой, исходят томлением под тихую музыку, покачивая силуэтами бедер: где Любовь, там не до совести – Катька так и не поняла этого урока. “Разлюбил меня бы, что ли, сама уйти я не решусь”. Ленка долго обожала эту недобрую песню, исполняемую мрачным женским баритоном, но уйти в конце концов все-таки решилась. Точнее, выгнать Лешу. За пьянство.

В ту лихорадочную пору, когда мы с Катькой торопились перезнакомить друг друга с главными фантомами наших внутренних миров, носившими скромные имена родных и знакомых, образ и

Лешиной Ленки был мне явлен хотя и второплановой, но тоже колоритной фигуркой. Увлекаясь, Катька иной раз заруливала и в зону подробностей не самых возвышенных с простодушием ребенка, радостно повторяющего взрослую похабщину: “У Ленки у самой ноги кривые, она говорит: я как увидела Лешины ноги в отглаженных брюках…” У моих папы с мамой было раз и навсегда постановлено, что внешность значения не имеет, и тем более было не принято обсуждать чьи бы то ни было физические качества, расположенные ниже пояса. Особенно недопустимо было мужчинам обсуждать женщин, и наоборот. Словом, Катька сама меня спровоцировала при первом же знакомстве скосить глаза на Лешины ноги и невольно отметить, что они хотя и отглаженно-прямые, но коротковатые. А вот у Ленки действительно и ноги оказались кривоватые, и платьице настолько в обтяжку, что парочка швов была надпорота от натуги. “Ленка все делает быстро, плохо”, – не раз дивился я бесхитростной меткости