Любовь к ближнему - [49]

Бумеранг

Я ждал прочувственных просьб о прощении, горючих слез, которые оправдали бы мою капитуляцию. Я представлял ее бичующей себя, осознающей свои злодеяния, умоляющей меня проявить снисхождение. Но все получилось совсем не так.

– Да, я выдала тебя твоей жене, это отвратительно. Но в то время ты, вместо того чтобы протянуть мне руку, топил меня. Ты повел себя гнусно: ты был мне не любовником, а врагом. Твоя ложь убила меня, можешь ты это понять?

Я ничего не ответил. Под ее рубашкой угадывались груди с переплетением сиреневых вен, все ее округлое, ладное тело, которое я только что сжимал, не опознав. У меня появилось тянущее чувство в паху, в животе словно затрепетали мотыльки. Я представил себе ее кожу – пространство загара с молочными лепестками родинок. Я желал ее так же сильно, как в первый день. Но мое желание было подпорчено злопамятством. Мне хотелось овладеть ею, но при этом причинить боль, надавать пощечин, треснуть головой о стену.

– Я тебя всегда любила, Себастьян, но мне понадобилось два года, чтобы унять злость.

И тогда у меня в голове зародилась роковая мысль, импульс из тех, что наш мозг испускает, когда желает одновременно удовлетворить чувство мести и желание примирения.

– Как ты посмела явиться ко мне после того, что натворила? Тебе не приходило в голову, что наказание оказалось непропорциональным вине, если вина вообще имела место, что ты причинила мне огромный вред? Ты хоть знаешь, что мне пришлось вынести из-за этого письма?

Все разом вернулось, как горькая отрыжка: гибельные последствия ее поступка, утрата друзей, вконец испорченная репутация. Зная, что она может сделать со мной все, что захочет, я решил попугать ее – и переборщил.

– Послушай, Дора, я больше не уверен, что ты нужна мне.

Она надула губы и наклонила голову, словно ждала от меня проповеди. Это неискреннее смирение еще сильнее разозлило меня. Обуреваемый злостью, я вознамерился вытряхнуть на нее кучу зловонных отбросов, так высоко задрать планку, что ей останется лишь уйти. Я набрал в легкие воздуху, сам ошарашенный тем, что собрался ляпнуть. И ляпнул:

– Я шлюха, Дора, и жить смогу только с такой же шлюхой.

Она немного помедлила, вскинула голову, издала крик раненого зверя.

– Мерзавец! Ты не можешь требовать от меня такого. Снова шуточки?

– Я совершено серьезно. Если ты хочешь вернуться, то тебе придется заняться тем же самым, что и я.

Ее мигом покинула вся ее самоуверенность. Вид у нее был потрясенный, словно я засветил ей кулаком прямо в переносицу. Я ликовал. Я искал еще более едкие слова, более острые кинжалы, чтобы пронзить ее насквозь. А родил только жалкое:

– Одно из двух, выбирай.

Она втянула голову в плечи, у нее задрожал подбородок.

– Ты все портишь, я так радовалась, что…

– Портить нечего, все и так хуже некуда.

И, подкрепляя слова действием, я выпроводил ее: распахнул дверь и громко захлопнул у нее за спиной.

Я пошел на риск, допуская, что она не вернется. Тем не менее она позвонила, попросила встретиться хотя бы еще разок, выпить еще по рюмочке. Я согласился, корча из себя великодушного принца. Я с наслаждением устроился в роли непримиримого персонажа: это была моя жалкая месть за два горестных года. Она плакала, заклинала меня перестать шантажировать ее. Я не уступал. Ранить ее в отместку, заставить заплатить за вероломство – это было так сладко, что я не думал о возможности рикошета. Она рассказала мне о месяцах, проведенных далеко от Парижа: несколько недель у сестры, среди иерусалимских ортодоксов, чье несгибаемое доктринерство вызвало у нее ужас, поездка к матери Терезе в Калькутту, где она добровольно помогала уличным детям, еще год в Израиле, в либеральной талмудистской школе, где она углубляла свои познания в иудаизме. И день за днем в ней росла уверенность, что я, несмотря на свои недостатки, единственный мужчина ее жизни, посланный ей Богом. Ее слова стали для меня каплями целительного нектара. В глубине души я уже отпустил ей грехи и продолжал бушевать только ради проформы, понимая, что на самом деле отчаянно нуждаюсь в ней: она должна была стать спасательным кругом, вытянуть меня из трясины, в которую я неуклонно погружался. Мне уже не казалось, что ее ошибки страшнее моих, и я винил себя за то, что недостаточно любил ее, так что совершенный ею ужасный поступок превращался просто в расплату за мои собственные грехи. После этой встречи она не звонила мне целый месяц – якобы отправилась на юг, к родителям. Я уже беспокоился, боясь, что проявил излишнюю несгибаемость. А потом она назначила мне встречу вечером в ресторане. Мы лакомились бараньей ножкой, когда она вдруг ни с того ни с сего бросила:

– Я согласна.

– С чем согласна?

– С тем, о чем ты меня просил.

Я не был уверен, что правильно понял ее.

– О чем я тебя просил?

– Чтобы у нас с тобой была одинаковая профессия.

Я так и остался сидеть с разинутым ртом. Я мог представить все, кроме этого ее согласия.

Она молчала, со странной серьезностью глядя вдаль. Я был настолько уверен, что она откажется, что не знал, как реагировать на ее согласие. То, что последовало, оказалось еще хуже. Она осушила большой бокал вина и, щелкнув пальцами, как трещоткой, добавила: