Любовь и память - [99]

У Веры очи — синее ночи

       Весной.

Ее люблю я, ко всем ревную,

       Да, я — такой!

Лесняк прочитал, улыбнулся и к последней строке приписал еще одну:

Ты что, дурной?

Когда листок снова попал в руки Зиновию, он написал несколько строк, уточнявших ситуацию:

И ты ведь млеешь, скрыть не умеешь,

Что пробил час,

Ты не жалеешь

И сам хмелеешь

От синих глаз.

Михайло резюмировал новой припиской:

«Глупыш! Если я хмелею, то не от синих, а от карих».

Прочитав эти слова, Зинь с улыбкой кивнул Михайлу, и на этом их ссора кончилась.

XIX

Лекций по древнеславянскому языку Михайло не любил. Преподаватель — высокий, серьезно-сосредоточенный, с седой бородкой старик — читал монотонно и неинтересно. К тому же в этот раз и день был пасмурным, каким-то гнетущим: над землей низко висели серые тучи, в аудитории было полутемно. Лил дождь. В окна шумно били крупные тяжелые капли, широкими потоками стекая по стеклам.

Лесняк бездумно смотрел в окно, и постепенно в его воображении начало вырисовываться родное село, за околицей — убегавшая в широкую степь дорога, по обеим сторонам которой волнами перекатывались еще зеленые массивы пшениц. Огромным огненным шаром поднялось над железнодорожной посадкой солнце, позолотило кресты на Сухаревской церкви, залило красным отблеском одиночные черепичные крыши домов и в ярко-зеленый цвет окрасило верхушки тополей над школой… По дороге идет отец. Босой, в темных заплатанных портках, в полотняной, крашенной когда-то бузиной рубахе, голова прикрыта старой соломенной шляпой. На плече у него — коса. За отцом, тоже босой, семенит простоволосый маленький Михайлик. В руке — укутанный в материнский платок кувшинчик с водой. Они идут косить свою полоску сена. Косить будет, конечно, отец, а он, Михайлик, станет ловить мотыльков, собирать полевые цветы и по глоточку потягивать из кувшинчика теплую, с привкусом молока воду (в степи вода всегда пьется со вкусом). Лягут первые скошенные травы, полные зеленым соком, привянут на солнце и станут душистыми-душистыми. Этот запах так и вольется в Михайликову душу…

Утомившись, отец воткнет косовище в землю, сядет на меже отдохнуть и ласково окликнет сына: «Приглядывайся, Михайлик, да учись косить — не помрешь с голода». Солнце поднялось высоко, припекает, где-то в слепящей глаза синеве неба звенит жаворонок. Степная безбрежность… Михайлику так хорошо в этом приволье…

Сухо прозвенел звонок, оповестивший об окончании лекции, и Михайло искренне подосадовал на то, что его так резко вернули в реальную действительность. Впрочем, это чувство мимолетное: в бурном водовороте перерыва досадовать некогда. Жежеря, вовсю жестикулируя, что-то горячо доказывает Бессарабу. Корнюшенко, встав за кафедру, делает вид, что поправляет пенсне и достает из кармана воображаемые тезисы лекции, которую после перерыва будет читать Кажан, прозванный Кайдашом. Вот появляется и сам Кайдаш, останавливается на пороге, пристально смотрит на Корнюшенко. От неожиданности студенты на мгновение замолкают. И вдруг аудитория взрывается смехом. Евгений оглядывается, краснеет и, смущенный, бежит занимать свое место. Кайдаш добродушно улыбается.

В сегодняшней жизни Михайла много радостей, но самая большая — его друзья. Как они изменились за эти университетские годы! Стали более сдержанными, некоторые даже чересчур повзрослели, хотя еще довольно часто, особенно в часы досуга, дурачатся, ведут себя как дети, что в какой-то степени скрашивает их будни, снимает усталость.

Когда они впервые собрались здесь, каждый был загадкой для других, потому что никто не знал ни особенностей характера, ни склонностей, ни способностей других. А потом эти «загадки» разгадывались сами собой. Хлопцы на их курсе подобрались какие-то чудаковатые, каждый выставлял себя этакой оригинальной одаренной личностью. Розовощекий Сергей Ващук, к примеру, говорил в начале занятий, что он написал повесть, отослал ее в Москву писателю Фадееву и получил от него ответ.

Ващук, в меру своего воображения, старался походить на маститого литератора, был обворожительно вежлив с девушками и считал, что изысканными манерами завоюет их сердца. В конце первого курса он, будто бы между прочим, сообщил друзьям, что его повесть понравилась Фадееву и он рекомендовал ее издательству.

На втором курсе Ващук еще более заважничал, сообщив студентам, что его повесть одобрена издательством и готовится к печати и он ждет вызова в Москву.

Студенты с уважением относились к нему, как к молодому одаренному писателю. Но в начале занятий на третьем курсе они потребовали от Ващука документальных подтверждений его словам. И… миф был развеян. Спустя какое-то время оконфузились еще два студента, выдававших себя за молодых поэтов. Один из них напечатал в областной газете стихотворение и был уличен в плагиате, другой «погорел» на литературном вечере, после чтения стихотворения, как он сказал, «только что написанного». Сидевшая в зале девушка встала и с возмущением заявила, что это стихотворение написал и посвятил ей в прошлом году студент Запорожского пединститута. При проверке ее слова подтвердились.

В процессе занятий все «выдающиеся» личности поняли, что они такие же, как все парни и девушки — будущие преподаватели языка и литературы. Изменялись, кристаллизовались представления о каждом из студентов. Если Лесняк и Радич поначалу считали Жежерю человеком легкомысленным, то теперь они тянулись к нему, советовались с ним, крепко, по-настоящему дружили с Бессарабом и Корнюшенко — простыми, искренними, чуткими товарищами.