Любовь и память - [96]

— Напрасно, — заметил Кажан. — Там писатели и начинающие литераторы собираются два раза в месяц. Не всегда на этих «средах» беседы и дискуссии бывают, как говорится, на уровне, многое отдает провинцией, но все же это, так сказать, живой литературный процесс…

Поскольку Жежеря знал все ходы и выходы, Радич и Лесняк уговорили его пойти на одну из таких «сред».

Собирались литераторы в уютном редакционном зале заседаний. На длинном и широком столе, застланном белой скатертью, стоял самовар, десятка два стаканов, на блюдцах — печенье. Обстановка — почти домашняя.

Попав с мороза в теплынь, увидев роскошную мягкую мебель и со вкусом одетых людей, Зиновий и Михайло растерялись. Они заняли места в сторонке, у окна, а Жежеря, как в своем общежитии, сел к столу и налил себе полный стакан горячего ароматного чая. Аппетитно хрустнуло печенье на его зубах. Друзья завидовали ему и все же испытывали некоторую неловкость от такого бесцеремонного поведения товарища. Однако на Жежерю никто не обратил внимания, и он уже дважды взывал к своим друзьям:

— Да не робейте же, как казанские сироты, грейтесь чайком!

После второго приглашения они несмело подошли к столу, сели рядом с Андреем. Но наливать чай не решались.

На этой «среде» обсуждался роман Шолохова «Тихий Дон» — только что вышла его четвертая книга. Как раз выступал известный в Днепровске литератор. Друзья знали, что он был гостем Первого съезда писателей, видел Горького, Фадеева, Шолохова, даже сфотографировался с ними в большой группе литераторов, в центре которой сидели Горький и Ромен Роллан. Среднего роста человек с высоким лбом, с совершенно лысой головой, но, судя по виду, еще крепкий, в клетчатом, добротного сукна костюме, с роскошным «писательским» шарфом на шее. Он говорил уверенно, образно, нередко пользовался афоризмами, проявляя при этом солидную эрудицию. Он называл Шолохова — и друзья впервые это услышали — великим и гениальным художником.

— Да, гениальный писатель! Это уже очевидно, — повторил он.

Но вот встал другой известный писатель. Он тоже соглашался, что Шолохов — гениальный художник, но оспаривал многие тезисы предыдущего оратора, видел большие удачи писателя совсем не в том, в чем усматривал их его оппонент. Теперь Михайло и Зиновий были полностью согласны с доводами выступавшего, даже отдавали ему преимущество, восторгались его эрудицией, железной логикой мышления. Затем выступил профессор Геллер. Он почему-то разделял мысли обоих ораторов и весьма деликатно, с извиняющейся улыбкой отклонял какие-то суждения в их выступлениях, сомневался в достоверности и точности определений. И теперь уже Геллер казался хлопцам мудрейшим из эрудитов. К тому же видно было, что авторитет профессора здесь беспрекословный.

— Вот это люди! — поделился Лесняк с Радичем.

— Вот где настоящая литературная жизнь! — ответил ему с пылающим взором Зиновий. — Жаль, что мы до сих пор здесь не бывали.

— Теперь ни одной их «среды» не пропущу! — заверил его Михайло.

И как же их ошеломил Жежеря, когда, выйдя из редакции, сказал:

— Вы как хотите, а моей ноги больше здесь не будет. Ни печеньем, ни чаем меня не заманят эти графоманы. Только и всего что насобачились держаться с видом знатоков. Ни глубокого анализа, ни оригинальных мыслей, ни интересных наблюдений. «Гениальный художник». Тоже открытие! Это доказали еще первые книги «Тихого Дона». А «Поднятая целина»?.. Человек шел по горячим следам событий, сам был их участником и создал бессмертные образы. А что нового услышал я сегодня? Да ничегошеньки! Полова. Развейте в солнечный день по ветру полову — тоже поблескивать будет. Но это не блестки бриллиантов. Полова — она всегда полова…

Постепенно охладели к этим «средам» и Лесняк и Радич.

Однажды в Днепровск приехали Тычина и Усенко. Лесняку и Радичу очень хотелось увидеть их, и они не давали проходу Жежере — просили достать билеты. Тот твердо пообещал. Часа за два до начала вечера Лесняк и Радич пришли к Жежере. Зинь нетерпеливо спросил:

— Билеты достал?

— Сначала выслушайте меня, — ответил Андрей. — Я часто думаю, почему мы бываем злыми и несправедливыми по отношению друг к другу. Может, потому, что нам еще не очень легко: случается, что впроголодь живем и мерзнем, бывает, что и лекции надоедают. В такие дни, кажется, трудно представить себе человека более несчастного, чем студент. Иногда появится неожиданная мысль, как мне недавно: «Боже, как же я рвался в университет! И вот прошло два года. Чему же я за это время научился? Приобретения мои ничтожны…» Подумав так, я от тоски прочел этот томик Гёте, — Андрей взял со стола книгу в твердом синем переплете. — Великий поэт и мыслитель, оказывается, писал, что университет, который не оправдал надежд его семьи, как, между прочим, и его собственных, тем не менее заложил основу тому, что на протяжении всей его жизни давало ему огромное удовлетворение, и именно поэтому воспоминания о местах, где с такой силой начала работать его мысль, навсегда остались важными для него и милыми его сердцу. Вот так, друзья, когда-нибудь и вы, как этот великий поэт, будете вспоминать университет и юность свою. Правда, Мишко, счастье всегда рядом, но мы осмысливаем это позднее. Потому что наибольшее счастье не в самом настоящем счастье, а в борьбе за него, в движении к нему, в поисках идеала. Не бойтесь, хлопцы, это я не сам придумал. Лессинг в «Лаокооне» так и сказал: когда бы ему дали готовую истину, он отказался бы от нее, потому, дескать, что счастье не в ней самой, а в ее поиске.