Любовь и память - [34]

— Не хочу.

— Зачем же нарисовал кошачьи уши?

— Это зубцы.

— Почему эти два выше остальных на полтора миллиметра? На глазок рисуешь? Это тебе не сапоги шить. Почему не пользуешься измерителем?

— Пользуюсь.

— Дай измеритель! — Он прикладывает его к зубцу на чертеже, потом к линейке: — Видишь?

«Так и есть, полтора миллиметра перебрал. Как же я сразу не заметил, что эти два зубца выперлись из общего ряда. А он только взглянул и точно определил: полтора миллиметра лишних», — удивляется Михайло и со страхом посматривает на Лугачева. Тот не отходит, печальными глазами смотрит на парня и долго молчит. Потом продолжает:

— Говорят, Василь Лесняк — твой брат. — И резко возражает: — Это неправда!

— Нет, правда! — горячо подтверждает Грицько Петренко, не поняв маневра Лугачева. — Они оба в нашем общежитии живут.

Лугачев строго смотрит на Петренко и, обращаясь к Лесняку, твердо говорит:

— И никому ни слова о том, что ты брат Василя, засмеют, чтобы называться братом Василя, это надо заслужить. А сейчас твой брат — вот он, Петренко. Вы оба безнадежные.

После этих слов он подходит к Грицьку. Михайло не слышит их разговора, у него горит лицо, гудит в ушах.

Не лучшим образом сложились у Михайла отношения и с преподавателем физики Георгием Максимилиановичем Медынским, которого студенты прозвали Фар-радеем, за то, что тот произносил фамилию этого ученого с двойным «р». Михайло на одной из первых лекций Фар-радея тайком читал Коцюбинского. Фар-радей заметил это и отобрал у него книгу, а в курсовом журнале поставил ему двойку по физике и торжественно, во всеуслышание пообещал до конца года не беспокоить Михайла. Если он в конце года провалится на экзамене, то Медынский поставит перед дирекцией вопрос об отчислении Михайла из техникума. Этот лысый старик с седой бородой твердо придерживался своих обещаний: с тех пор он просто не замечал Михайла, словно тот перестал для него существовать.

Месяца два Лесняк старательно готовился к каждой лекции по физике, потом утратил к ней интерес.

…Павлополь — тихий и чистый городок, весь в зелени. Каждый вечер в саду «Химик» играл духовой оркестр и на круглой деревянной площадке танцевала молодежь. Как раз входили в моду фокстроты, и Михайло, глядя на танцующих, которые бешено кружились и отчаянно изгибались, испытывал неловкость: он считал эти танцы непристойными. Молодые парни-модники ходили в необычно коротких пиджаках и длинных, широких, как юбки, брюках. В саду и на улицах молодые люди пели:

У самовара я и моя Маша,

А на дворе совсем уже темно…

В субботние и воскресные вечера чуть ли не все жители городка выходили на берег реки Волчьей, в старинный парк. Люди прогуливались там по узким аллеям или сидели группами на траве под высокими берестами и дубами, закусывали с вином или водкой, пели и танцевали под музыку гармоник и баянов.

В один из таких воскресных дней Михайло также прогуливался по аллеям парка, любовался природой и гуляющими людьми. Кто-то окликнул его из группы, разместившейся под деревом:

— Михайло-о! Иди к нам!

Приглашал его полный однорукий человек Варнавий Лепеха, работавший ранее счетоводом в сухаревской кооперативной лавке. За какие-то махинации его уволили. Теперь он уже третий год жил в Павлополе, работал статистиком в райконторе.

Варнавий удивленно уставился в Михайла маленькими, посоловевшими глазками:

— Каким ветром? Учишься здесь? В техникуме? Ты смотри! А недавно был вот таконький, ну как головастик. Соседи! Слышите, соседи? И ты, Мотря! Это же Михайлик, землячок мой. Студент. Вот как!.. Мишко, может, выпьешь с нами чарку? Нет? Ну, вольному воля, спасенному рай.

Мотря Лепешиха, жена его, молодая, тоже полная, рыжая и конопатая, сидела опершись спиною о ствол дуба и, вытянув ноги, недовольно посматривала то на парня, то на своего мужа.

— Ты заходи, гостем будешь! — вел далее Варнавий. — А что? Василь знает, где мы живем, заходил недавно, вольному воля… Мотря, приглашай Михайла!.. Какой ни есть — землячок.

— Ну чего ты к ребенку привязался как репей, — крикнула мужу Мотря. — Его, может, товарищи ждут. Выпил лишнюю рюмку, теперь начнешь колобродить.

— Молчу, молчу! — быстро капитулировал Варнавий и виновато улыбнулся «землячку»: — Домашний прокурор, вынужден повиноваться…

Отходя от них, Михайло услышал сердитый голос Мотри:

— Там уж такая нищета, такая нищета, а видишь — обоих сыновей учат!

«Скорее вы треснете, нежели я к вам приду!» — со злостью подумал Михайло.

Василь жил в одной комнате с Борисом Добровым. Добров очень нравился Михайлу. Да что там нравился, паренек просто был влюблен в него. Борис невысок ростом, ладно скроен, крепкий, потому что занимается спортом. Не раз Михайло видел, как он крутил «солнце» на турнике. Но его, беднягу, мучила малярия. Когда начинался приступ, Добров не ходил на занятия, лежал несколько дней под одеялами и пальто. Однако после выздоровления каждое утро непременно обливался ледяной водой.

Быстрый взгляд вдумчивых глаз и глубокая складка между бровями над прямым носом придавали его лицу мужественность, его точные, словно выверенные движения говорили о хорошей физической подготовке и смелости.