Любовь и память - [28]

Михайлику было не до ужина. Умывшись, он бросился в постель и заснул. Отцовского наказания избежать удалось, но каким-то образом об их драке с Ильком узнал учитель Алексей Васильевич, вызвал обоих к доске и перед всем классом пристыдил их. Однако с тех пор никто не дразнил Михайлика «индивидуалом».

Это было осенью.

Отец Михайлика хотя и раздражался часто, но сердце у него было отходчивое. После той ссоры он стал более ласков к матери, а однажды сказал:

— Ну, Мария, удивила ты меня тогда! Я уже подумывал — не запить ли и мне, как мой тесть…

Мать печально сказала:

— Смейся, Захар, но я теперь и своего отца понимаю. Разве так делают? Пошел однажды отец в бригаду, а там как раз конюх лошадь его запрягал. Лошадь не слушалась, и конюх огрел ее палкой по спине — ну и желвак вот такой, потолще руки, сразу вскочил. Отец не удержался, набросился на конюха с кулаками: не бей, мол, мою лошадь! А тот смеется: тьфу, говорит, на тебя, на дурня! Забудь, говорит, что это твоя лошадь, она теперь колхозная. А разве можно скотину мучить?

— Эх, Мария, Мария, — нахмурившись, вздохнул отец. — Тесть как раз на дурня и наткнулся. Дурни во всем дурни, и с ними долго еще придется возиться. Недаром же говорят в народе: их не сеют — сами родятся. Но разве из-за этого мы должны отказываться от новой жизни? Волков бояться, в лес не ходить. Трудно еще в колхозе, потому что дело новое: и то не знаешь, как сделать, и другое. Но иного пути для нас нет…

— Мы с тобой, Захар, помоложе, — приговаривала мать. — Поглядим: может, и пойдет в колхозе дело на лад, а может, еще и к своему хозяйству вернемся. А с нашими стариками хуже: им пробовать жить по-новому да ждать, что когда-то будет лучше, — годы не те. Потому-то отец и говорит: «Надломилась жизнь моя!» — и при этом вздыхает с такой печалью в глазах, что я без слез не могу смотреть на него. А как он хотел разбогатеть! Жили они с матерью хорошо и без колхоза, не голодали.

— Твоя правда, хлеб у них был, — вел разговор отец Михайлика. — И сарай, и овин поставили, на пару лошадей разжились. А себя как гробили!

— Работы они не боялись.

— Не боялись, — с иронией подхватил Лесняк. — А что видел твоей отец на свете, разве это было счастье? С весны до осени на клочке земли гнул спину, а подойдет зима — нанимался фуры возить или в сторожа к пакгаузам, а детей — внаймы к богачам. Урвет свободный денек и водкой глаза заливает… И это ты считаешь счастьем?

— Ох, было бы счастье — и в чарку меньше заглядывал бы, — соглашается мать.

Зимой пришел Василь и сообщил, что дед заболел, у него началась водянка. К тому же и с головой что-то случилось. Вызывали фельдшера, тот выписал каких-то лекарств, сказал, что надо было бы в город, в больницу отвезти. Но дедушка наотрез отказался, заявив: «Помру дома, меньше расходов. Купите мне лучше бутылку водки — выпью на прощание». А фельдшер запретил давать водку. Тогда в обеденную пору дед собрался с силами, встал с постели, взял из буфета пузырек со святой водой и две рюмки. Сел за стол, наполнил их водой и, чокнув одну о другую, стал разговаривать с будто бы сидевшим за столом собеседником:

— Ну, сват Лесняк, выпьем напоследок. Что-то мы с тобой давненько не сидели вот так, не беседовали душевно.

Подошла к столу баба Гафия, в страхе спросила:

— А с кем же ты, Роман, беседуешь?

— Не видишь разве? — удивился дед. — Сват Лесняк пришел ко мне.

— Господи! Разве ты забыл, Роман, что свата давно уже бог прибрал. Помер наш сват.

— Помер? Такое скажешь! А кто же, скажи, сейчас сидит передо мной?

— Тебе привиделось, здесь никого нет. Опомнись, Роман, да не гневи бога: нельзя святую воду — в рюмки.

— А я тебе скажу: водка хворь вылечивает лучше святой воды. Если вам для меня водки жаль, не скупитесь хоть на святую воду, пусть мы со сватом покропим ею свои жаждущие души. Жжет у меня внутри, огнем все горит… Так выпьем же, сват?

Деда с трудом уложили в постель.

Спустя несколько дней он снова, оставшись один в доме, надел тулуп, нашел пустую бутылку, налил в нее воды и начал чокаться да беседовать с покойным сватом. Дед Роман при жизни недолюбливал старого Лесняка, который был совсем непьющим и слишком молчаливым человеком. «Что молчишь, как пень, о чем думаешь?» — пристанет, бывало, к Лесняку подвыпивший дед Роман. «А? О чем думаю? Живой, говорят, о живом и думает». — «И что же ты надумал?» — спрашивал дед Роман. «А ничего. Все запутано. Тут хоть лошадиную голову имей…» — «Ха-ха-ха! — смеялся раскатисто, будто гром гремел, дед Роман. — Так зачем же и думать, даром голову сушить. Знать нам не дано… А вот это вот — дано… На, выпей!..» — «Водка ума не прибавляет», — отстранил дед Лесняк руку деда Романа с протянутой к нему рюмкой. «Не прибавляет, зато мутит разум, — настаивал на своем дед Роман. — Выпьешь, в голове шмели зажужжат, в глаза будто просветление придет, хоть на какое-то время забудешь о своем горе. Пей, Лесняк!» — «Не привык я, и не приставай ко мне. Водка мне противна. Ты при силе, тебе, может, и ничего, а я на ладан дышу… Не долго мне осталось ряст топтать…»

Так и получилось: дед Лесняк вскоре умер, за год до революции.