Любовь и память - [25]

— Ну и что из того, что целовал? — неожиданно для Михайлика удивилась его мать. — Еще же никто не умирал от поцелуя.

— Да как ты можешь говорить такое! Опомнись, не то я подумаю, что ты сама надоумила мальчишку приставать к чужим девчонкам! — сердито выкрикнула Настенькина мама. — Что же станется с белым светом, если все с пеленок начнут целоваться?

Мать Михайлика подошла поближе к Настенькиной, и разговор продолжался тихим и спокойным голосом:

— Неужели, Наталья, они целовались?

— Да крест и бог на мне золотой! Чтоб я с этого места не сошла! — божилась Настенькина мама, успокаиваясь. — Подошла к ним близко, как вот ты ко мне… Моя Настенька будто тихая и скромная… Кто бы о ней подумал? Ишь какой рев подняла. Вот я вернусь к тебе, я ж тебе!..

— Ты уж, Наталка, не наказывай дочку, — уговаривала Михайликова мать. — Она ведь ребенок, еще ничего не понимает… Подрастет, станет такой недотрогой, что как бы ты еще и не пожалела. — И громче, чтоб Михайлик слышал, добавила: — А своему пострелу я и другое ухо намну, пусть только заявится домой…

— Да ты его больше не тронь, — тихо советовала Настенькина мама, — а то еще убежит куда-нибудь — не найдешь. И так, бедному, жару нагнали…

Потом они стали говорить совсем тихо.

Минуя хату, Михайлик вышел на улицу, побежал в балку и там пролежал в траве до самого вечера, пока не стало смеркаться и одному оставаться в балке было страшновато.

Дома его не только не наказали, но даже и не вспомнили об этом событии. Но и без того расплата за его чистый, как первоцвет, поцелуй была слишком жестокой.

XVI

Михайлик и его школьный друг Гордей Сагайдак шли от железнодорожной посадки и свернули в артельный сад, что возле конторы. Гордей полез на яблоню, а Михайлик на сливовое дерево. Сливы выросли уже большими, но были еще зелеными.

Гордей крикнул Михайлику:

— Рви и на мою долю, а я и для тебя яблок натибрю!..

Михайлик набил сливами карманы, начал кидать их за пазуху. В это время по тропинке через сад шел Пастушенко. Увидев Гордея, остановился:

— Зачем ты, глупыш, зеленое обрываешь? Сад же общий, артельный. Кому вредишь? Ну-ка, вон из сада! Сейчас же!

Пастушенко пошел дальше, а Гордей, спрыгнув на землю, радостно крикнул:

— Слазь, Мишко! Дядька Сакий бить не будет.

Пастушенко остановился, удивленно спросил:

— Мишко? Чей Мишко?

Он подошел к дереву, на котором сидел Михайлик, поднял голову:

— Неужто ты? Не верю, хоть убей! — Он протер пальцами глаза. — Нет, не привиделось… Неужели и ты, пионер, воруешь? Э, нет, этого я так не оставлю. Ну-ка, быстро слазь… — И ласковым голосом, почти нежно добавил: — Слазь, слазь, зятек, да поговорим в конторе…

В артельной конторе был Гудков и еще какие-то люди — Михайлик не узнал их, потому что от стыда глаза его заволакивали слезы. Его картузик со сливами лежал уже на столе, и кто-то мягко требовал:

— Выкладывай из-за пазухи сюда, клади рядом с картузиком… Клади, клади, чего уж там!

Сливы, которые еще несколько минут тому назад, как ледяшки, холодили тело Михайлика, теперь жгли раскаленными угольями. Опорожнив пазуху, Михайлик и сам удивился, когда успел так много слив нарвать.

— Ну, товарищ бухгалтер, составляйте акт, — распорядился Пастушенко.

Седой дедусь в очках начал что-то быстро писать. Смех и гомон, стоявшие в конторе, в ушах Михайлика сливались в одно сплошное угрожающее гудение.

Ему велели подписать акт и отпустили.

— А картуз? — осмелился напомнить Михайлик.

— За картузиком придет твой отец, — пояснил Пастушенко. — Но картузик тебе не скоро понадобится: во время ареста его все равно конфисковали бы, как вещественное доказательство. Скажешь дома, пусть готовят харчи, потому что к вечеру уже и в дорогу отправят. — И обратился к кому-то: — Гонца в район за милиционером послали?

— Поехал, — поторопился кто-то с ответом.

— Ну, иди, Михайлик, иди прощаться со своими… Иди, потому что времени мало…

Михайлик шел домой тропкой, по которой только что вел его в контору Пастушенко. Не доходя до середины сада, он увидел, как через дыру в заборе кто-то пролезает. Паренька бросило в жар: «Неужели отец?»

И он, присев на корточки, прячась за кустом желтой акации, смотрел, как его отец, босой, с подкатанными штанинами (после утреннего дождя было еще росно) и с пустым ведром в руке, шел выписывать для бригады продукты на обед.

Прибежав домой, Михайлик залез на печь и укрылся рядном. Он чувствовал себя как в капкане. Если бы хоть не Пастушенко поймал, а теперь и Настенька узнает, и… страшно подумать — болтливый Яжго. Вот обрадуется! Всем будет говорить: «Меня выслеживал с дертью, а сам попался на сливах».

Такого стыда, такого страха Михайлику еще не доводилось переживать. Было ясно, что на глаза людям и показываться нельзя. Выход один — немедля умереть. «Можно б и умереть, но родителей жалко, — горестно размышлял Михайлик. — Мать убиваться будет!.. Сливы! Неужели за сливы будут судить? Яжго ведь не судили за отруби, учли, что несознательный элемент. А я — пионер, от меня такого никто ожидать не мог. И зачем я их столько нарвал? Если будут судить, то лучше бы в районе: там своих людей меньше, не так стыдно…»