Любовь и память - [15]

— Ой господи, боже наш милосердный! — в страхе восклицает бабушка Гафия. — Гадюка?

А бабушка Христя уже перешла на другое:

— Вы, свашка, так-таки и не верите, что Пилипиха — ведьма? Да как же вы можете не верить?

Михайлику странно слышать, что бабушки верят, будто гадюка может жить в человеческой голове, или что есть ведьмы. Ведь даже он, мальчик, и то знает, что это неправда. Впрочем… прикрывает глаза и в своем воображении видит, как из женской головы, извиваясь, выползает гадюка. От страха он натягивает на голову рядно.

А на улице тугим басом гудит бубен, наигрывает гармонь, и девичий смех рассыпающимся серебром звенит под лунным сиянием. Голубой вечерний разлив вливается в Михайликову душу вместе с мелодичными звуками гармони, беззаботным громким смехом и бабушкиными разговорами о фантастических приключениях с гадюками и ведьмами.

X

Ранним утром кто-то, забравшись на колокольню, ударил в набатный колокол. Люди повыбегали из хат, тревожно осматривались: где горит? Выяснилось, что ночью ограбили Ванжулу. Любопытные потянулись к его двору.

Накануне Фома вернулся из села Веселого, где два дня был на ярмарке. Возил туда три бочонка с медом и десять мешков яблок. Все продал выгодно и на радостях выпил. Приехав домой, не мог даже сам с воза слезть. Велел постелить себе в кладовой, там прохладнее.

И хотя он был сильно пьян, но мешок с покупками и сумку с деньгами из рук не выпускал. Так с ними и повалился на постель. А утром, проснувшись, завопил на все село: с ним не было ни покупок, ни денег. Сперва подумал, что кто-то из домашних осмелился взять, но домашние божились, что и не дотрагивались до мешка. Фома бросился в хату Олексы-Гурия: дома застал одну Катеринку, спавшую на печке.

Сомнений не было: Олексина работа. Фома побежал к церкви, взобрался на колокольню и ударил в набат.

Сельские богачи и кое-кто из соседей Ванжулы начали шнырять по селу: по сараям и погребам, по камышам и зарослям терновника. Разыскивали Олексу. А тот словно в воду канул.

Кто-то надоумил Ванжулу пойти к станции, поискать в железнодорожной посадке. Там Гурия и нашли. Паренек сидел на сучковатом дубе, ел бублики и считал серебряные деньги. Ищущие, тихо переговариваясь, приблизились к дубу. Олекса перегнулся, чтобы посмотреть вниз, и тут из его карманов посыпалось серебро. Фома в злобе своей мог избить паренька, если бы его не защитили люди. Желая перед всем селом опозорить вора, Ванжула повесил Олексе на шею две украденные им связки бубликов, а в руки ему сунул еще и свою сумку с деньгами. Пусть, мол, так и идет до самого сельсовета.

По дороге к сельсовету толпа разрасталась, и на площадь вышла целая процессия. Олекса шел впереди и, беззаботно усмехаясь, ел бублики, независимо поглядывал на людей, как настоящий герой. Михайлик смотрел на него с нескрываемым восхищением.

А Фома, сдвинув на затылок свою смушковую шапку и распахнув тулуп (он почему-то оделся по-зимнему), шел на почтительном расстоянии и злобно кричал:

— Не ешь бублики, голодранец! Не ешь, иначе я их из тебя кулаками выдавлю!

— Ах, так! — многозначительно ответил ему Олекса. — Ну, ты у меня сейчас лопнешь от злобы, жадина!

Он разорвал тонкий шнурок, на который были нанизаны бублики, и начал бросать их в толпу. Потом, засунув руку в сумку с деньгами, достал пригоршню серебряных монет и швырнул их под ноги людям. Дети и взрослые бросились собирать деньги. Хромоногий Фома даже от Олексы не ожидал такой наглости. У него вдруг перехватило дух, а язык словно отнялся. Раскрыв рот и вытаращив глаза, Ванжула вдруг одним прыжком рванулся к Олексе.

— Удушу, выродок! — неистово загорланил он, и его мясистое лицо налилось кровью. В этот момент к процессии подошел Пастушенко. Он и заслонил собою хлопца. Ванжула оттолкнул его и вцепился в плечо Олексы.

Вдруг раздался крик: «Сторонись!» — и перед толпой осадил лошадей какой-то человек. Спрыгнув с подводы, он подбежал к Ванжуле и злорадно гаркнул:

— Вот где ты мне попался, прохвост! Подмешал ржаной муки в мед, не успел я домой приехать, как твоя опара забродила, полезла из бочонка.

Фома ошалел. Отпустил Олексу, попятился, бормоча:

— Какой мед? Какая опара? Перекрестись, голубчик! Я тебя и в глаза не видел. Вы слыхали, люди? Это я — прохвост? — и грозно нахмурился. — Ты чего ко мне пристаешь? Кто ты такой? Товарищ Пастушенко, арестуйте его! Видите — аферист!

— Кто аферист? Я аферист?! — еще громче закричал приезжий, помахивая перед физиономией Фомы большим, как буряк, и таким же красным кулаком. — Вон у меня свидетели на возу, ты теперь не отвертишься.

— Прошу в сельсовет вас, гражданин Ванжула, и вас, товарищ потерпевший, и тебя, Олекса, — строго распорядился Пастушенко и первым пошел с площади.

— Спектакль закончен! Расходитесь по домам, — раздался чей-то насмешливый голос из толпы.

Люди тут же забыли об Олексе и наперебой заговорили о Фоме, о его жульничестве и обмане, и уже никто не решался при всех посочувствовать ему. Среди многих голосов из толпы то и дело выделялся один, четко произносивший:

— Хватал волк — схватили и волка!

— Теперь дураков мало!

— Вляпался. И пусть не надеется — Сакий не староста, взяткой его не купишь.