Любовь и память - [128]

— Ты, Зинько, со своим поэтом, кажется, малость, того… переборщил. Как это на могилах могут произрасти знамена и штыки? Ну, сказал бы: цветы, розы — это я понимаю.

Ему тут же едко возразил Андрей:

— Ну, граф, скажу тебе откровенно: не пойму — за что тебя полюбила такая красивая девушка, как Тамара. Она вся будто соткана из тончайшей лирики, а ты в поэзии — ни бум-бум. Автор нашел здесь свежий, прекрасный художественный образ, который наводит на глубокие размышления…

Их разговор оборвала команда:

— Подъем! Стройся повзводно, поротно!

Товарищи вскочили с мест и побежали к своим взводам.

VIII

На рассвете выбрались в широкую степь. Сомкнутой колонной шли по большаку, устланному толстым слоем пыли, что тучей поднималась над идущими. Сперва шли молча, и только тихое позвякивание котелков, касок и саперных лопаток нарушало утреннюю тишину. Затем из-за серого горизонта показался луч солнца, и сразу на желтых листьях кукурузы, отяжелело свисавших к земле, на тяжелых дисках зрелых подсолнухов, на зеленой отаве густо засеребрилась, заиграла роса. Небо было ярко-синим, и только кое-где по-праздничному белели на нем маленькие облачка.

Литфаковцы, ловко перебегая по ходу колонны, собрались вместе и шли впереди второй роты.

Бессараб ступал твердо, лихо выпятив грудь и сдвинув набекрень пилотку. Его высокую, мускулистую и смуглую шею туго облегал воротник гимнастерки, на котором красной эмалью поблескивали кубики младшего лейтенанта. Он не мог скрыть своей радости по поводу присвоения ему командирского звания. Радич шел слева от него, усталый, мрачно глядя себе под ноги, а справа, широко размахивая руками и тяжело сопя, шагал немного мешковатый Жежеря. Он то и дело раздраженно чертыхался, ворчливо бубнил:

— Хотел бы я знать, какая нечистая сила несет нас в такую тыловую глухомань, когда позади — немец. Вчера насмотрелись: чуть ли не у каждого села люди рвы копают, готовят оборонительные укрепления. Они верят, что подойдут войска, займут эти укрепления, упрутся в них всеми силами и дальше не пустят фашиста. Ты заметил, Зинько, какими вытаращенными глазами эти люди смотрят на нас? Если мы топаем на восток, значит, бежим, иначе они про нас и не могут думать.

— Они — гражданские люди, а ты командир и не можешь не понимать, куда и зачем мы идем, — поучительно заметил Бессараб. — Идем на переформирование. Вольется в полк новое пополнение — вот тогда мы снова выйдем на передовую и уже будем стоять намертво.

— Стоять-то будем, да только где? — подал свой голос Юрий Печерский. — Вчера нас обогнало еще одно подразделение, остатки какой-то разбитой части. Немец, видимо, напирает не только с запада, но и с флангов. Потому, верно, и выводят нас, чтобы в мешок не попали. Тактический маневр…

— Ты, Юрко, соображаешь, как из-за угла мешком пришибленный, — язвительно ответил Андрей. — Тебе уже везде мешки и клещи видятся. И что ты понимаешь в тактике и маневрировании? Немцу морду надо бить — вот что главное. Боюсь, как бы мы не доманеврировались… Видели же вы, сколько по селам — и во дворах, и на улицах — стоит возов, тракторов, а по балкам и оврагам, в слепленных загонах и кошарах — овечьих отар, табунов свиней, скота. Люди эвакуировались сюда, на левый берег, и здесь осели, уверены были — за Днепр мы немца не пустим. Среди тех, что роют окопы и противотанковые рвы, много эвакуированных из Днепровска. А теперь им снова придется сматывать удочки…

Андрей недовольно поглядывал на хлопцев, но они мрачно молчали. Один Бессараб, вытянув свою длинную шею, как-то бодро поглядывал по сторонам.

— А ты, шевалье, с чего это, как индюк, голову поднял и вертишь ею, будто свою Надежду курносую высматриваешь? — обратился к Миколе Жежеря. — Глаза сияют, как твои новенькие кубари на солнце.

Бессараб пренебрежительно посмотрел на Жежерю:

— Все равно не поймешь меня, потому что ты, Андрей, из горняцкого края, вы там, как кроты, под землей в потемках роетесь, а я — степовик с деда-прадеда. У нас, под Пологами, такая же степь, как здесь. Принюхайся — чуешь, как пахнет? И переспелыми кавунами, и дынями, и подсолнухами, и привядшей полынью, цветами степными и свежей пашней. Видишь, во-он вспаханное поле, а рядом с ним четверка лошадей в плугах ходит. Дядьки посвистывают да кнутами помахивают. Здесь пашут, а вчера я видел поле с озимыми всходами. Нет, жизнь неодолима, что ни говори. Люди верят, что германа вот-вот остановим. А если люди верят, значит, так и будет. Что-то ты, Андрей, сегодня нюни распустил. Это на тебя непохоже…

«Правда, мне сегодня как-то особенно гадко на душе, — подумал Андрей. — С чего бы?» И сразу понял — они идут на Покровку, а неподалеку от нее — Сергеевка, родное село Матвея Добрели. Когда подумал об этом, вспомнил Матвея, и в воображении возникла картина: в Ламовке, под балочкой, лежит его друг на земле и, истекая кровью, бредит. От этой воображаемой картины его сердце словно холодными тисками сжали. Как же так? Уже нет в живых Матюши. В это невозможно поверить. Был же Матвей веселым, добрым, компанейским, искренне любившим Тасю. А сейчас его нет. Исчез из жизни навсегда. И с ним ушли в землю его юные мечты, его жизненные планы. Вспомнив все это, Жежеря задумался, затосковал, и сейчас ему стало не по себе. Потому-то так раздраженно и приставал он то к Бессарабу, то к Печерскому, то корил каких-то бездарных генералов, которые отводят наши части на восток.