Любовь и память - [102]

— А ты… у тебя, Оксанка, до сих пор ни к кому не было таких чувств, как у Веры к Зиню?

Она снова смутилась и отвернулась. Потом вызывающе посмотрела на него с лукавой улыбкой:

— Не скажу.

— Почему?

— Да так, и сама не знаю.

«Вероятно, она совсем равнодушна ко мне», — подумал Лесняк и почувствовал, как его сердце невольно заныло. Он помрачнел и долго шел молча.

Оксана догадалась, что огорчила его, и, чтобы выйти из затруднительного положения, мягко сказала:

— Вера в городской библиотеке достала книжечку стихов Аспазии и уже давно не расстается с нею. Мне очень нравятся ее стихи. Ты что-нибудь знаешь об Аспазии?

— Знаю, это древнегреческая поэтесса.

— А вот и не угадал! — весело возразила Оксана. — Это псевдоним современной латышской поэтессы. И знаешь, кто она? Верная жена и ближайший друг Райниса. В предисловии к сборнику стихов сказано, что, кроме всего прочего, Аспазия — одна из красивейших женщин Латвии. И знаешь, что меня удивило? Автор предисловия пишет, что в комнате Аспазии на столе стоит янтарная коробочка, в которой поэтесса хранит все для рукоделия. Мне даже не верится — такой знаменитый человек, а будто обыкновенная женщина, такая же, как я, любит вышивать и вязать…

Оксана вдруг с нежностью взглянула на Михайла и радостно сообщила:

— Одно из ее стихотворений особенно пришлось мне по сердцу и сразу запомнилось. Называется оно «Синие искры». Вот послушай. — И она тихо прочитала наизусть:

Брызжет искристой волною

Сердце, полное сил,

Играя гранью хмельною,

Воздух хрустальный застыл,

И в самых души глубинах

Любовь и вечный рассвет,

И нежности пух голубиный

В огонь пепелящий одет.

Слушая стихотворение, Михайло смотрел на реку, и ему казалось, будто и в самом деле над водами Днепра застыл прозрачный воздух и на синих волнах, как на хрустальных гранях, время от времени поблескивал, переливаясь, солнечный луч, будто вспышка чьей-то неугасающей любви… Чьей именно? Ясно! Ясно как божий день — ее, Оксаны, и его, Михайла…

Девушка, прочитав стихотворение, остановилась и выжидательно смотрела на своего спутника. Прядь черных волос упала на ее смуглый лоб, и от этого ее лицо стало еще более привлекательным.

— Как тебе нравится стихотворение? — спросила она.

Он, протягивая руки и приближаясь к ней, не в силах сдержать своих чувств, сказал:

— Оксаночка! Я тебя расцелую за это стихотворение.

Она резко повернулась на одной ноге и, с веселым смехом отбегая от него, крикнула:

— Не будь таким шустрым, Мишко!

Чувствуя, как бешено колотится его сердце, он бросился за нею вдогонку со словами:

— А вот и буду! И никуда ты от меня не убежишь…

Эти радостные, напоенные солнцем дни, проведенные в подсобном хозяйстве, надолго останутся у него в памяти.

А тем временем приближались грозные события. В университете их предвестником стало сокращение количества стипендий. В особенно трудное положение попал Радич: ему ничем не могла помочь мать. Зинь после долгих раздумий перешел на заочное отделение и получил назначение в школу села Чапаевка, что на Запорожье. Через две недели Лесняк получил от него письмо. Товарищ сообщал, что уже привык к своему новому положению, в коллективе учителей его приняли тепло. Он устроился на квартире у одной бабушки, в отдельной комнате, купил 10 литров керосина и теперь «целыми ночами может писать стихи».

Его переезд, естественно, опечалил Веру Рыбальченко. Зиновий писал ей письма чуть ли не каждый день, часто присылал новые стихи, а потом внезапно переписка прекратилась. Девушка не на шутку обеспокоилась, собиралась даже ехать в Чапаевку, но неожиданно получила от Зиня известие из большого города на Волге. Оказалось, что отсрочка от призыва в армию, которой пользовались студенты стационарного отделения, на заочников не распространялась. Радича призвали, и он стал курсантом военного училища.

XX

И снова пришла весна. Под синим небом и золотым солнцем все зазеленело, расцвело, запело.

Перед Первомаем Лесняк вернулся из Миргорода, где в одной из школ проходил педпрактику. Михайло считал, что ему очень повезло. Как же! Собственными глазами увидел прославленный Гоголем Миргород, и в его центре знаменитую лужу перед церковью Трех Святителей, и даже тот старенький домик в восемь окон, в котором когда-то помещался уездный суд и откуда бурая свинья Ивана Ивановича выкрала прошение Ивана Никифоровича, как об этом рассказывалось в известной повести. Однако правдиво писал и Павло Тычина, что «не тот теперь Миргород, Хорол-речка не та». Дивная, чудная, как уверял Гоголь, лужа, которую городничий называл озером, занимавшая когда-то чуть ли не всю площадь, теперь засыпана, и на том засыпанном землею и шлаком месте разместилась усадьба Миргородской машинно-тракторной станции. Однако и сейчас, и даже не только на окраине, но и в центре города, можно было встретить тихие, сугубо старосветские уголки с вдавленными в землю низенькими домиками под соломенными, камышовыми и деревянными крышами, с вишневыми садами. Глядишь на них, и вспоминаются домики, в которых проживали Иван Иванович и Иван Никифорович.

Побывал Лесняк и в Больших Сорочинцах, раскинувшихся на высоком берегу Псла, посетил церковь, в которой крестили Гоголя, и его музей.