Любовь и картошка - [35]

Ни председателя, ни тихой Васиной бабушки, колхозного счетовода Ольги Степановны, дома не было. В большой комнате на стене в ряд висели три африканские маски. Под ними в деревянной рамке под стеклом — старинная, допетровских времен грамота. Не оригинал. Фотография. «Показания сеченского казака Юшки Гаврилова». На горке с посудой сверху сидели два одутловатых деревянных божка. На другой стене над тахтой была прикреплена бамбуковая циновка и на ней ярко раскрашенный деревянный щит. А в изголовье тахты лежал африканский барабан, сделанный из двух соединенных между собой тыкв. Маски на стенку повесил сын председателя, когда приезжал в отпуск из своей Замбии. Ольга Степановна жаловалась, что они ей ночами снятся. Но снять не решилась.

Вася сидел на тахте и крутил регулятор японского транзистора. Сережа взял у Васи из рук транзистор и начал медленно вращать регулятор волн. Послышалась быстрая и веселая музыка. Какой-то танец. Современный. Скорее всего, южноамериканский. Вдруг музыка зазвучала глуше, какими-то вспышками, задергалась и умолкла. Сережа крутил то в одну, то в другую сторону регулятор волн, но не мог снова настроить транзистор на эту музыку. Волна пропала, исчезла. И Сережа вдруг представил себе межпланетный корабль, который застрял в паутине радиоволн. Огромная бабочка с крыльями, как у махаона. Она бьет этими крыльями, рвет волны, как паутину. Но все равно застряла.

— Как они в эту Замбию едут? — спросил Сережа.

— Летят. Рим — Каир — Найроби — Лусака — это столица.

— Где они там живут?

— При посольстве.

— Про нунду они ничего не сообщали? — спросил Сережа.

— Про какого нунду?

— Не про какого, а про какую. Такая африканская кошка. Серо-полосатая, а величиной с осла. Ее даже львы и тигры боятся.

— Выдумываешь? — недоверчиво посмотрел на Сережу Вася.— Нету такого животного — нунда.

— Есть,— сказал Сережа.— Я читал. В газете. Охотники находили следы. И в руке одного убитого нундой человека остался клок серой шерсти. Ты напиши своему бате, пусть он сообщит, какие там имеются новые сведения про нунду.

— Ладно,— ответил Вася.— Напишу.

— Эти маски у них там священные?

— Когда-то, может, и были священные. А сейчас просто так, украшения.

— Слушай... А на барабанах — кожа?

— Кожа.

Вася подвинул к себе тыквы и захлопал по туго натянутой желтоватой полупрозрачной коже ладонями. Барабаны отозвались утробным, глухим шаманским звуком.

Нет, барабаны Сереже не годились.

— Подожди, Вася, — сказал Сережа.— Этот мяч белый... помнишь, что мы разбили?.. Ты выбросил?

— Нет. Я его починю. Знаешь, какая там кожа? Из буйвола!

— Его уже не починишь. Мы им наш черный залатаем. В воскресенье матч. Принципиальный. С десятым «А».

— Ладно.

Раздобыв таким образом белую кожу, Сережа отправился домой.

Сережина бабушка созывала во дворе кур. Она сыпала им зерно из фартука, и голос ее звучал задушевно. Совсем не так, как когда звала она их, чтобы поймать белую разжиревшую курицу, которая перестала нестись. Тогда созывала она кур еще ласковей, но с какой-то фальшью в голосе.

Сережа вошел во двор и, не дав бабушке опередить себя, обратился к бычку:

— Ты возьмешься, наконец, за уроки?

Бабушка отвернулась, спрятала улыбку, высыпала остатки зерна и подошла к Сереже.

— Явился? — сказала она.— Опять курил?

— Баб,— страшно удивился Сережа.— Как ты могла такое подумать? Известно ли тебе, что капля никотина...

— Ты брось! У меня нос семейный.

— И у меня семейный,— вздохнул Сережа.— А почему у бати не семейный?

Сережу это всегда удивляло. У Григория Ивановича нос был ровный и узкий.

— Когда он маленький был, я ему прищепку бельевую на нос надевала.

— Почему же ты мне не надевала? — возмутился Сережа.

— Мама твоя не дала. Говорила, что по науке этого делать не полагается. Что от этого носоглотка может испортиться.

— Ну и ладно,— разочарованно решил Сережа.— Зато мой семейный нос показывает, что борщ у тебя, баба, с курой. Только недосоленный.

Говорят, что соль не пахнет. Но Сережа знал: пахнет. И особенно сильно пахла соль в еде.

— Недосол на столе,— ответила Галина Федоровна.

Сережа в кухне распорол мяч ножом, отделил одну полосу и принялся зачищать ее наждачной бумагой.

— Ты руки мыл? — спросила бабушка.— Что это ты делаешь? Зачем мяч порезал?

— Мыл. Он старый. Баб, где у тебя Библия была?

— Зачем тебе Библия? Не дам.

— Мне для школы. По антирелигиозной пропаганде,— не задумываясь, соврал Сережа.— Я не с собой, я здесь посмотрю и отдам.

— Ладно. Только осторожней, эта книга древняя, ценная. От отца Василия осталась.

— Какого отца Василия?

— Был у нас батюшка в отряде.

— Молился?

— Стрелял. Убили его. В один день с дедом твоим.

— А ты, баб, в самом деле в бога веришь?

— В бога? — переспросила бабушка, — Разве может человек, который про космос слышал и про жизнь на Марсе и телевизор каждый день смотрит, а там аттол Бикини показывают,— разве может такой человек в бога поверить? Это все или привычка, или упрямство. А иногда, может, и притворство.

— Но в церковь ты ходишь...

— Бывает, что и хожу. Старая я, Сергейка.

Галина Федоровна вспомнила, как в страстной четверг возвращалась она из Залесья, за шесть верст. В ее селе церкви не было с тридцатого года. В руках она несла горящую свечку, схороненную от ветра в скрученной газете. В бога она не верила и не молилась ему, но в войну в хате пречистую повесила и вышитым рушником убрала.