Любовь и французы - [43]

Собор постановил, что отныне имена вступающих в брак должны быть оглашены и что тайные браки, равно как и те модные браки «посредством обмена словесными клятвами», которые послужили причиной столь многих скандалов и трагедий (чему ярким примером служит история Жанны де Пьенн), надлежит считать недействительными.

Если читатель даст себе труд углубиться в историю, литературу, мемуары и анекдоты той эпохи, ему придется признать, что в поведении мужчин по отношению к женам заметных изменений к лучшему не произошло. Правила жизни, как язвительно замечал Монтень, устанавливали, не спрашивая согласия женщин, и «ссоры и разногласия между нами и ними — дело обычное; с величайшим трудом можно достичь неустойчивого и недолговечного перемирия. Мы невнимательны к ним»^{84}. Непохоже, однако, чтобы сам Монтень особенно хорошо относился к своей «лучшей половине», хотя он с большой долей самоуверенности поздравляет себя с тем, что «исполнял брачные законы строже, нежели я обещал или надеялся. Однажды позволив запрячь себя в брачное ярмо, мужчина оказывается привязанным к нему законами общественного долга или, по меньшей мере, сам принуждает себя его нести. Немногие мужчины, женившиеся на своих любовницах, долго раскаивались в этом. Брак, на долю которого приходятся честь, выгода, постоянство и законность,— наслаждение незатейливое, но оно более широко распространено. Любовь же — наслаждение менее стойкое, более яркое и сильное, которое становится наслаждением в силу своей труднодоступности».

В другом месте Опытов философ добавляет: «Говоря более простым и земным языком, когда соитие свершилось, я обнаруживаю, что любовь суть не что иное, как неутолимая жажда наслаждения предметом, которым мы жадно желаем владеть. Нет никакой Венеры, кроме щекочущего наслаждения, которое мы испытываем, когда опорожняются вместилища семени». Монтень признает, что любовь — занятие суетное, но она поддерживает в человеке бодрость и «отодвигает время появления старческих колик».

Женщин Монтень любил и полагал, что «за исключением воспитания и обычая... они сделаны из того же теста, что и мужчины», но он признается, что иногда «являл им образец желчности и неразумной нетерпимости, когда меня вынуждали к тому противоречия и раздоры между нами, их уловки и хитрости, ибо, в силу моего темперамента, я подвержен действию торопливых и опрометчивых побуждений». Как бы там ни было, писатель, отправившись в странствие по Италии, не взял с собой госпожу Монтень, хотя разлука, по-видимому, сделала его мысли более нежными.

Монтень возражал против тогдашней системы воспитания девочек, вследствие которой в голове у них была лишь одна мысль — о любви; однако он тщательно избегал вмешиваться в воспитание своих собственных дочерей, оставляя эту заботу женщинам и ограничившись замечанием: «Мы неустанно возбуждаем и воспламеняем их воображение, а после вопим: «О Боже, она беременна!» Писатель сознавал, что в браке женщине, принимая во внимание мужские привычки, не приходится много отдыхать, поскольку в противном случае, «если ей попадется муж, в котором кипит жизненная сила, он будет выставлять эту силу напоказ, расходуя ее вне стен супружеской спальни». Мужья попирали ногами красоты, добродетели и услады Венеры, запрещая женам находить удовольствие в страсти и по собственной воле оскорбляя страсть в себе, поскольку, как отмечал Монтень: «Мы больше боимся оскорбления стыда наших жен, чем наших собственных пороков, и определяем тяжесть грехов сообразно своим интересам». К своему полу он не испытывал особого доверия. «Женщины сильно рисковали, целиком отдаваясь на милость нашего постоянства и веры. Это добродетели редкие и труднодостижимые... как только мы овладеваем ими, они перестают нами владеть».

Если мужчина был столь плохого мнения о мужьях, то нет ничего удивительного в том, что женщина, Маргарита Наваррская в Гептамероне, восклицает: «Я верю, что встречаются среди мужей такие звери, что супругам их не показалось бы странною жизнь среди диких зверей!» «Если бы звери не кусались,— замечает Эннасюита,— их общество было бы мне столь же приятно, как общество мужчин, которые, без сомнения, вспыльчивы и с которыми нелегко ужиться». Мужчины защищаются, говоря: «Ничто не гонит мужчин из дома за границу сильнее брака — ибо войны на чужбине не труднее выдержать, нежели войны домашние».

Маргарита тем не менее одобряет брак, хотя в ее описании он выглядит не очень привлекательно: «Люди должны подчиняться воле Господа, невзирая на звание, богатство или удовольствие, но, любя добродетельной любовью, с согласия своих родственников, они должны желать жить в браке, как повелели Бог и природа. И хотя в этой жизни невозможно совсем избежать страданий, но брак позволит людям прожить жизнь так, чтобы после не пришлось раскаиваться».

Женщины в те дни многого не просили. Ни одна из них не протестовала против владычества мужчин. Все, чего они хотели,— это «не оказаться брошенными и не подвергаться дурному обращению»^{85}. Однако женщинам приходилось мириться с мужьями, которые им достались, и Маргарита советовала им не впадать в отчаяние, пока они в течение долгого времени не испробуют все средства, чтобы исправить своих спутников жизни, так как «каждый день — это двадцать четыре часа, и настроение мужчины может измениться в любой из них».