Любовь и французы - [102]

Когда мы приехали, я пригласил его к обеду. Он последовал за мной, и я отдал слугам распоряжения. Один из них принес мне письмо. Герцог схватил его и принялся браниться. В дверях с испуганным видом показался мой престарелый отец. Я успокоил его и приказал, чтобы обед ему подали отдельно. Лакей последовал за мной наверх, и я попросил его принести мою шпагу. Оказалось, что она в починке. Я приказал послать за ней. “Я запрещаю вам выходить из дома,— вскричал герцог,— иначе я собью вас с ног”.— “Так вы передумали? Слава Богу! — отвечал я,— ведь без шпаги я драться не смогу”. Затем я сделал знак моему лакею, который поспешно вышел из комнаты, и притворился, что хочу писать, но герцог выхватил у меня перо. Я пытался его урезонить, но он схватил старую шпагу, лежавшую у меня на столе, приговаривая, что дело зашло слишком далеко. Он готов был ударить меня моим собственным клинком... Я обхватил его за талию с криком: “Трус!” — и толкнул к камину, чтобы достать свободной рукой звонок. Он царапал мне лицо и глаза, потекла кровь, но, несмотря на это, я сумел дотянуться до колокольчика. Вбежали слуги.

Я скомандовал: “Обезоружьте этого сумасшедшего!” Мой повар схватил бревно и приготовился ударить герцога по голове. “Разоружите его,— повторил я,— но не причиняйте ему вреда, иначе он скажет, будто мы пытались с ним разделаться”. В то время как они отбирали у герцога мою шпагу, он вцепился мне в волосы и выдрал несколько прядей. Я сильно ударил его по лицу. Он завопил: “Ничтожество! Вы ударили герцога и пэра!” Должен признаться, что в другое время меня бы рассмешила эта абсурдная в данных обстоятельствах реплика, но тогда я был слишком занят, сражаясь за свою жизнь. Он в клочья разорвал на мне почти всю одежду. Мой отец, старик семидесяти пяти лет, бросился между нами, но герцог и его принялся колошматить. Мои слуги снова попытались нас растащить.

Когда мы дошли до края лестницы, герцог споткнулся и, увлекая за собой меня и моих слуг, покатился вниз. Услышав стук в дверь, он чудом вскочил и бросился открывать; явился Гуд эн; герцог прижал его к стене и поклялся, что, пока не разорвет меня в клочья, не позволит никому ни войти, ни выйти. Он учинил такой переполох, что возле дома начала собираться толпа. Одна из служанок, высунувшись из окна наверху, закричала, что ее хозяина убивают.

Мой юный друг (Бомарше имеет в виду Гудэна) пытался отвести меня наверх, но герцог этого не позволил; его ярость удвоилась, и он выхватил свою шпагу, которую никто не посмел отнять у него, сочтя, что это — недостаток уважения и что для нападавших это может плохо кончиться. Он опять сделал выпад, намереваясь заколоть меня. Восемь человек бросились мне на помощь и, наконец, обезоружили его. Он ранил моего лакея в голову, кучера — в нос, повара — в руку, а потом бросился на кухню за ножом. Все кинулись следом за ним, чтобы вовремя убрать все, что он мог использовать в качестве смертоносного оружия.

Тем временем я поднялся наверх и схватил кочергу. Я собирался сойти вниз, когда мне доложили — и это показывает, насколько помутился рассудок герцога,— что, стоило мне скрыться с глаз долой, как он спокойно прошел в столовую, где, усевшись в полном одиночестве за стол, съел большую тарелку супа, несколько котлет и выпил два графина воды.

В дверь снова постучали. Герцог ринулся открывать — на пороге стоял комиссар Шеню. Удивившись тому, в каком ужасном виде была вся моя прислуга, а более всего — моему окровавленному лицу, он спросил, из-за чего приключилась вся эта история. Я отложил кочергу, намереваясь рассказать ему обо всем, как герцог вновь на меня набросился. Я защищался как мог. Наконец нас растащили, и комиссар увел герцога с собой, который к тому же пытался перебить у меня все окна. Уходя, он даже вырвал клок собственных волос,— от гнева и отчаяния, что ему не удалось со мной расправиться. Господин Шеню убедил его вернуться домой, а я пошел наверх перевязывать раны».

После этого полного событий дня Бомарше провел вечер с друзьями, читая им вслух Севильского иирюльника, играя на арфе и распевая испанские сегидильи, которые он очень любил. Его старик отец пережил в тот день гораздо более сильное потрясение. На следующее утро он принес сыну шпагу, «хорошую, старинную», на случай, если опять явится этот сумасшедший. История закончилась необычно: в тюрьму посадили обоих — и герцога, и Бомарше! Упрятать в тюрьму вельможу, оставив на свободе экс-буржуа, сочли неприличным.

Тем временем мадемуазель Менар обратилась в полицию с просьбой оградить ее от неистового любовника (еще до того, как герцога посадили в тюрьму) и указать монастырь, где она могла бы укрыться до тех пор, пока у де Шольна не пройдет припадок безумия. Полиция поручила серьезному маленькому аббату Дюгу подыскать подходящую обитель. Он выдал мадемуазель за свою родственницу, поскольку, как он сказал полицейским, «содержанке могли бы отказать в убежище». Но жизнь в монастыре пришлась не по вкусу мадемуазель, и она оставила его спустя две недели. Бомарше, благодаря любезности полиции, удалось передать ей из тюрьмы полное укоризны письмо, в котором снова проявился его практичный характер: «Для чего Вы, оказавшись в такой сложной ситуации, кидаетесь то туда, то сюда и втрое увеличиваете Ваши траты? Что привлекательного Вы находите до сих пор в этой ужасной квартире, где Вам пришлось так много страдать?»