Любовь и другие виды спорта - [15]

— С таким же успехом можно было и в баре устроить эту вечеринку, — заметила Сара.

— Тогда зачем ты пришла?

Она напряглась, будто я ее подловил, и сухо ответила:

— Моему брату позарез требовалась спутница. А вот что ты здесь делаешь?

— Я тоже из меценатов. Так что решил прошвырнуться — на людей посмотреть, себя показать, а заодно выяснить, что из себя представляет новое поколение красоток. Глядишь, и мне что-нибудь перепадет.

— И как, перепало? Кого-нибудь подцепил?

— Так, приглядел парочку экземпляров.

Сара натянуто улыбнулась.

— Может, прервешь охоту ненадолго? Хоть узнаешь, куда идут твои денежки.

— Ну, если это поднимет мне настроение, я готов.

Сара показала на свой пустой бокал бармену, и тот с улыбкой наполнил его. Пригубив шампанское, она потащила меня сквозь толпу кутил и прожигателей жизни к главной лестнице. В атласном платье и жемчужном ожерелье, с бокалом шампанского в руке, Сара прекрасно вписывалась в рыцарский интерьер музея. Мы взобрались по лестнице под необъятные своды галереи и оказались у грандиозного полотна Тьеполо «Триумф Марии».

Наверху Сара повела меня по кругу. Мы миновали витрины с китайским фарфором, тарелками и вазами эпохи династии Цин и задержались у какого-то невзрачного чайничка, почему-то приглянувшегося Саре.

— Глазам своим не верю, — сказал я. — Только на прошлой неделе видел такой же в универмаге.

Сара ухмыльнулась и потянула меня дальше. Свернув направо, мы чуть не заплутали в плохо освещенных залах, под завязку набитых статуэтками, керамическими горшками и чеканкой с Кипра. Точнее, это я чуть не заплутал. Сара, похоже, знала музей как свои пять пальцев.

Наконец мы приблизились к длинному залу. Над входом висела табличка: «Живопись и скульптура Европы XIX века». Оставив за спиной древних киприотов, мы смело шагнули через две тысячи лет. Сам зал, в котором располагалась скульптурная галерея Кантора, отвечал духу времени: величественные неоклассицистские колонны, замысловатая лепнина на потолке. Яркий электрический свет, льющийся сверху, словно подчеркивал, что перед нами искусство нового времени.

Пройдя в глубь зала, мы повернули налево и оказались в просторном помещении, где висели картины Дега: сплошь обнаженные красотки, занятые туалетом. Названия замысловатостью не отличались: «Женщина обтирает руку», «Женщина обтирает ногу» и «Женщина расчесывает волосы». Словом, красотки предавались главному занятию красоток во все времена — прихорашивались.

Сара остановилась у первой же картины, на лице ее проступила едва уловимая улыбка. Казалось, она рассматривает фотографию старого друга.

— Любишь Дега?

Она кивнула:

— Вообще импрессионистов люблю. Мне близок их подход к изображению мира. Мягкие краски, отрывистые мазки, игра света. А особенно нравится пастель, как у Дега. Она свободнее и смелее, чем масло. Знаешь, это вообще был великий период. Не только в живописи, но и в музыке.

— И в литературе, — добавил я.

Она резко обернулась:

— В литературе?

— Ага, старик Хемингуэй как-то сказал, что старался писать так же, как писал Сезанн.

— Правда? Потрясающе! — почти вскрикнула она, но продолжила уже поспокойнее: — Постой… а разве можно писательский труд сравнивать с работой художника? Это же огромная разница.

— А почему нет? Я не уверен, что точно Хемингуэй имел в виду, но, если подумать, труд писателя не так уж отличается от труда художника. Вот ты сказала про отрывистые мазки. А Хемингуэй любил писать отрывистыми фразами и описания предпочитал немногословные. Он старался писать беспристрастно, объективно, не приукрашивая и не вдаваясь в пространные рассуждения. Просто рассказывал о жизни, какой он ее видел. В точности как импрессионисты.

— Действительно, — чуть слышно сказала Сара.

Мы медленно двигались по комнате, ненадолго притормаживая перед каждой картиной. Я чувствовал легкую неловкость, разглядывая обнаженных женщин в присутствии Сары. Решив разрядить обстановку, я попробовал сострить:

— «Плейбой» девятнадцатого века.

Сара оглянулась.

— Ты что, издеваешься?

— А что? Так оно и есть.

— При чем здесь «Плейбой»? Как вообще можно сравнивать?

— Может, ты не заметила, но тут сплошная обнаженка.

— Разве это главное? Тут важны свет, текстура и техника. Важно изображение предмета, а не сам предмет.

— Тем не менее это голые женщины. Если бы Дега интересовали исключительно нюансы света и текстуры, он продолжал бы писать своих балерин. Или деревья, поля и пляжи. Но он писал голых баб.

— Что-то ты перевозбудился…

— Я просто пытаюсь тебе втолковать, что Эдгар и компания писали обнаженную натуру, потому что им нравилась обнаженная натура. Это сейчас можно скачать фотки из Интернета или купить журнальчик в киоске. А тогда с этим было туго.

— Ты что, правда так думаешь? — Сара покрутила пальцем у виска.

Кажется, я вот-вот потеряю очки, так ловко заработанные всего несколько минут назад. Но, как ни странно, меня это ничуть не трогало. Более того, я с удивлением вдруг обнаружил, что совсем не прочь поругаться. Может, виной напряг — все-таки впервые за долгое время заявился в «Метрополитен», да еще без привычной подруги. А может, просто разозлился из-за того, что Сара весь вечер игнорировала меня. Или же испугался, что попался на ее крючок. В общем, неважно, по какой причине, но мне вдруг захотелось побыть в шкуре злобного карлика и побренчать на чужих нервах. Вывести Сару из равновесия. Посмотреть, какая она во гневе. И потом, любая точка зрения имеет право на существование, в том числе и моя. Особенно моя.