Любовь и честь - [22]

Кучер подвел нас к лошадям, привязанным к саням. Они выглядели бодрыми и свежими.

— Мне надо отойти, — сообщил Горлов. — Зов природы.

— Я с тобой.

Мы побрели сквозь сугробы к густым кустам у дороги.

— Вот это холодина, — признал Горлов, когда мы остановились и оросили снег. — В Крыму был случай, когда целый полк отморозил себе причиндалы, когда справлял малую нужду.

— И это ты называешь морозом? Помню деньки в Виргинии, когда плевок падал уже ледышкой.

— Скажешь тоже. Сравнил ваши морозы и наши. Да в России в иные зимние ночи и не отольешь, как следует. Струя замерзает.

Мы побрели назад, где лакей уже заканчивал седлать лошадей.

— Ты знаешь эту Никановскую? — спросил я.

— Лично знаком не был, но знаю, кто она, — ответил Горлов. — Она — знахарь. Смешивает всякие чаи, травы и специи для лечения сильных мира сего.

— Вы что здесь, не верите в медицину?

— Почему же? Верим. Но медицина хороша, когда надо что-то отрезать, скажем, руку или ногу, раздробленную в бою, а ты сам знаешь, как редко царям и царицам что-то отрезают. Поверь мне, хороший знахарь вылечит больную ногу куда лучше, чем любой хирург. И дело не в суеверии. Самые лучшие из знахарей вполне образованные люди.

Горлов сплюнул, прислушался — не зазвенит ли ледышка, и добавил:

— Но я слышал о ней не из-за ее знахарского искусства. Она любовница какого-то иностранца, вот только не могу припомнить его имя.

— Откуда ты знаешь?

— В Санкт-Петербурге можно узнать о многом, если понимаешь по-русски. Я слышал разговоры на балу и даже в «Белом гусе». Когда у нас шепчутся по-русски, то говорят либо о Боге, либо об адюльтере. Я видел Никановскую на балу, когда танцевал с одной пышногрудой особой. Особа была от меня без ума, — а ты знаешь, что они все от меня без ума, — и поэтому сказала пару ласковых слов, когда заметила, что я смотрю на Никановскую. Ты обращал внимание на то, что одна женщина обязательно обольет грязью другую, если ей покажется, что этим она умалит достоинства соперницы? Неужели не обращал?

Горлов, прищурясь, взглянул на солнце.

— Однако пора двигаться дальше. Пойдем.

— Подожди. Ты знаешь, что такое прувер?

— Никогда не слышал. А к чему это относится?

— Не знаю.

— А где слышал?

— Неважно, потом расскажу. Это не срочно, пойдем.

Кучер уже оседлал лошадей и ожидал нас. Но едва я взялся за поводья, как Горлов остановил меня.

— Погоди. Нет смысла мерзнуть на морозе обоим сразу. Давай первый час верхом поеду я, а потом ты меня сменишь.

— Если что-то случится, лучше нам обоим быть в седлах.

— Да что случится? Я отъеду на четверть версты вперед и, если что-то замечу, легко смогу вернуться. А если, не дай Бог, мы попадем в засаду, то неужели ты думаешь, что мы вдвоем сможем отбиться? Не смеши меня. В крайнем случае эти барышни нарожают дюжину казаков.

Он коротко рассмеялся, но тут же сморщился и взялся за живот.

— Ты чего, Сергей?

— Видать, Тихон с утра принес несвежие пироги. Пустяки, пройдет. Ты лучше полезай в карету, а я буду целый час утешаться мыслью, как тепло мне будет в мехах, в которых сидишь ты, думая о том, что скоро тебе самому придется выходить на мороз.

11

Дамы уже пили вино и заедали его всевозможными бутербродами. Запах вина, яств и парфюмерии чуть не сбил меня с ног после чистого морозного воздуха. Едва я устроился на шкурах, как меня немедленно принялись угощать.

— Скажите, капитан, — вскинула острый подбородок графиня Бельфлер, — а вы не из тех американских пуритан, которые не пьют крепких напитков и вообще все делают не так, как остальные?

Мне пришло в голову, что дамы, вероятно, обсуждали меня, пока мы с Горловым отсутствовали. И поскольку я протянул руку за бокалом бордо, который предложила мне Анна Шеттфилд, то улыбнулся в ответ и поднял бокал.

— Почему же? Я пью вино.

— Да, разумеется, но все пуритане пьют вино, — усмехнулась Шарлотта Дюбуа.

— Если вы хотите спросить, какой религии я придерживаюсь… — начал я.

— Именно это мы и хотели узнать, — перебила меня княжна.

— Что ж, я воспитывался по пресвитерианским канонам, но потом, когда я изучал теологию, мои убеждения претерпели множество изменений. Но вряд ли это интересно.

— Их больше интересуют ваши моральные устои, капитан, — заметила Анна Шеттфилд.

— Особенно те, которые отличаются от наших, — подмигнула графиня и рассмеялась.

— Ой, смотрите, он даже бутерброд уронил!

— И покраснел! — захихикали все вокруг.

— Беатриче, сделай ему еще один бутерброд, — велела княжна.

Служанка, сидевшая у печи, опустилась на колени и стала водить руками по шкурам в поисках упавшего сыра. Я тоже машинально потянулся вниз, и наши руки случайно соприкоснулись. Она испуганно вскинула глаза, и я замер, когда увидел ее лицо. Дело было даже не в том, что она, хоть и безо всяких косметических ухищрений, была красивей всех остальных девушек, сидевших в санях. У нее было простое и чистое лицо, а глаза… глаза и не зеленые и не карие, а какого-то неопределенного цвета. Взглянув в них, я почувствовал себя так, словно снова после душных саней оказался на чистом морозном воздухе… Как назвала ее княжна? Беатриче…

Служанка выхватила сыр из моей руки и поспешно ушла обратно к печи.