Любовь хорошей женщины - [94]

— Ну не смешно ли? — сказала я отцу. — Если поразмыслить?

Я услышала, как миссис Барри топочет на крыльце, стряхивая снег с обуви, так что договаривала уже второпях. Отец сидел все это время неподвижно, застыв, как мне показалось, не то от смущения, не то от глубокого отвращения.

Открывая дверь, миссис Барри говорила:

— Надо обязательно выставить веник снаружи… — А потом вдруг вскрикнула: — Что это вы тут сидите? Что с тобой такое? Разве не видишь: человек умер!

Он не умер. На самом деле он дышал так же шумно, как всегда, и, пожалуй, даже громче. Она увидела, и я увидела бы, даже против света, если бы не избегала смотреть на него, пока рассказывала свою повесть, что у отца только что случился инсульт, ослепивший и парализовавший его. Он сидел чуть наклонившись, стол вдавился в его объемистый живот. Когда мы попытались поднять отца со стула, нам удалось только сдвинуть его, так что отцовская голова с величавой неохотой опустилась на стол. Шляпа осталась на нем. И чашка осталась стоять на месте, в двух-трех дюймах от его невидящих глаз. И кофе по-прежнему осталось в ней примерно до половины.

Я сказала, что мы с ним не справимся, он слишком грузный. По телефону я позвонила в больницу и попросила приехать кого-то из тамошних докторов. В городе тогда еще не было скорой помощи.

Миссис Б. не обращала никакого внимания на мои слова, она продолжала тянуть отца за одежду, дергала пальто, вырывая с мясом пуговицы, кряхтя и поскуливая от натуги. Бросив дверь открытой, я выбежала в переулок, вбежала обратно, схватила веник и выставила его за дверь. Потом вернулась, взяла миссис Б. за руку выше локтя и сказала что-то вроде «вы не сможете», а она зыркнула на меня, как ощетинившаяся кошка.

Приехал доктор. Вместе с ним нам удалось дотащить отца до машины и втиснуть на заднее сиденье. Я села с ним рядом и держала его всю дорогу, чтобы он не упал. Звук его дыхания стал еще более безапелляционным, чем обычно, казалось, он осуждает все, что мы делаем. Но то, что теперь можно обхватить его вот так, помыкать им, ворочать его тело, было для меня ужасно странно.

Миссис Б. отступила и притихла, стоило появиться другому доктору. Она даже не вышла из дома, чтобы посмотреть, как мы грузим отца в машину. К вечеру он умер. Где-то около пяти. Мне сказали, что это к лучшему для всех заинтересованных лиц.

Мне столько еще нужно было сказать отцу, когда явилась миссис Б. Я собиралась сказать ему: а что, если закон изменится? Закон может вскоре измениться — вот что собиралась я сказать. Может, и нет, но вдруг — да? Тогда он остался бы не у дел. Имело бы это для него значение?

Какого я ждала ответа?

— Ну, насчет «не у дел» — это не твое дело.

Или:

— Я все еще в состоянии заработать на жизнь.

— Нет, — сказала бы я, — я не о деньгах. Я имею в виду риск. Тайны. Власть. Измени закон, измени человеческие поступки, измени самого человека?

А может, он нашел бы еще какое-нибудь рискованное дело, чтобы усложнить себе жизнь, еще какой-нибудь тайный и противоречивый акт милосердия?

Но если может измениться закон, значит и все остальное может измениться. Я теперь думаю о тебе: как бы все было, если бы ты не стыдился женитьбы на беременной? Если бы нечего тут было стыдиться? Пройдет несколько лет, всего несколько лет, и это станет праздником. Нарядную беременную невесту поведут к алтарю, пусть даже и в церкви при Теологическом колледже.

Впрочем, если это произойдет, скорее всего, найдется что-то еще, чего нужно стыдиться или бояться, найдутся другие ошибки, которых придется избегать.

А я-то что же? Неужели мне всегда придется задирать планку? Смаковать моральное превосходство, возвышаться, чувствовать свою правоту, которая вынудит меня выставить напоказ мои утраты.

Измени человека. Все мы говорим, что надеемся на это.

Измени закон, измени человека. И все-таки нам не хочется, чтобы нами постоянно командовали извне, не всегда нам этого хочется. Мы не хотим, чтобы нас — нас всех — состряпали таким макаром.

Кто эти «мы», о ком это я?

Отцовский юрист говорит:

— Это очень необычно.

Как я понимаю, для него это очень сильное, весомое слово.

На отцовском счете денег ровно столько, чтобы покрыть похоронные расходы. Достаточно, чтобы поставить на нем крест. (Это я так говорю, не адвокат, он так не выражается.) Но больше ничего. Ни фондовых сертификатов, ни банковской ячейки. И никаких сведений об инвестициях. Ничего. Ничего не завещано ни больнице, ни церкви, ни старшей школе, дабы учредить стипендию. Самое поразительное — он ничего не оставил миссис Барри. Дом со всем имуществом — мой. И это все. И еще те мои пять тысяч долларов.

Юрист явно растерян, он ужасно обескуражен и встревожен таким поворотом. Наверное, он думает, что я его подозреваю в недобросовестном исполнении обязанностей. Пытаюсь очернить его. Он интересуется, нет ли в моем (отцовском) доме сейфа или тайника, где может храниться большая сумма наличных. Я говорю, что нет. Он пытается предположить — очень осторожно и окольным путем, — что я не совсем понимаю, о чем речь, что, наверное, у отца были причины держать свои накопления в секрете. Большая сумма наличных, спрятанная где-нибудь в укромном месте, — такое вполне вероятно.