Любовь хорошей женщины - [107]

Где-то ближе к вечеру Джилл приходит в голову решение, продиктованное не то глупостью, не то безнадежностью. Нет, она не бежит из дому, не бросает меня. Запертая в созданной мною тюрьме, она раздумывает о том, чтобы обрести собственное пространство, сбежать, не выходя из дому.

Она достает скрипку, которой не касалась со времени тех злополучных гамм, попытки, которую Эйлса и Айона превратили в семейную шутку. Ее игра не может меня разбудить, потому что сна и так уже ни в одном глазу, да и разве сможет мама разозлить меня еще сильнее?

Вообще-то, она некоторым образом оказывает мне честь. Больше никаких притворных увещеваний, лживых баюканий, тревог о больном животике, всех этих слащавых «уси-пуси, сто слуцилось». Она просто сыграет скрипичный концерт Мендельсона, который уже обыгрывала на концерте и должна исполнить еще раз на выпускном экзамене, чтобы получить диплом.

Джилл выбрала Мендельсона, хотя до дрожи обожает скрипичный концерт Бетховена, потому что была уверена: за Мендельсона ей поставят более высокие оценки. Она полагает, что сможет с ним справиться — и уже справилась — гораздо лучше, сыграет его артистичнее и свободнее и произведет впечатление на комиссию без малейшего страха сбиться. Это не то произведение, на которое надо жизнь положить, решила она, не то, с чем придется сразиться ради попытки шагнуть в вечность.

Она просто сыграет его — и все.

Джилл настраивается, играет пару гамм, пытается заглушить меня. Она знает, что зажата, но на этот раз она к этому готова. Вот разыграюсь, зазвучит музыка, и проблемы уйдут, думает она.

Она вступает, играет дальше, не останавливаясь, до самого-самого конца. И игра ее ужасна. Не игра, а мука. Она упорствует, надеясь, что все должно измениться, она может это изменить, но ничего не получается. Все рассыпалось, она играет так же плохо, как Джек Бенни в одной из своих безжалостных пародий на скрипача-неумеху. Скрипка заколдована, она возненавидела Джилл. Инструмент упорно искажает любое ее намерение. Ничего нет страшнее — это страшнее даже, чем взглянуть в зеркало и вместо привычного лица увидеть перекошенную рожу, тошнотворную и плотоядную. Не в силах поверить, что над тобой так жестоко подшутили, пытаешься избавиться от наваждения: отворачиваешься, а потом снова глядишь в зеркало, а потом еще раз и еще. То же самое и с игрой, Джилл играет снова и снова, пытаясь избыть чью-то злую шутку. Но безуспешно. Все только хуже, если только может быть хуже. Пот струится по лицу, по рукам, по бокам, рука скользит, просто уму непостижимо, до чего безобразной может быть ее игра на скрипке.

Конец. Наконец-то она доиграла. Произведение, выученное месяцы тому и с тех пор доведенное до блеска, так что не осталось никаких тайн, ничего сложного или каверзного, теперь сокрушило ее наповал.

Мендельсон показал ей, что она выпотрошена, варварски изуродована. Ограблена.

Джилл не сдается. Она совершает нечто более страшное. В этой точке крайнего отчаяния она начинает играть снова. Теперь она сыграет Бетховена. И разумеется, он нехорош, он с каждым тактом все хуже и хуже, и кажется, что все внутри нее стонет и завывает. Она бросает смычок и скрипку на диван в гостиной, затем снова берет и запихивает их под диван — с глаз долой, потому что перед ней встает видение: она с размаху разбивает скрипку и смычок о спинку кресла в тошнотворном мелодраматическом раже.

Все это время я тоже не сдавалась. Еще бы, такое соревнование!

Джилл ложится на жесткую небесно-голубую жаккардовую обивку дивана, на которую никто никогда не ложится, да и садятся-то редко — только когда гости приходят, и проваливается в сон. Пробуждается она через бог знает сколько времени, уткнувшись горячим лицом в обивку, узор отпечатался у нее на щеке, слюна, вытекшая из угла рта, запятнала небесно-голубую ткань. Мой рев все еще — или опять? — возносится и опадает, словно приступы режущей головной боли. И голова у Джилл тоже болит. Она встает и бредет на кухню, словно пробиваясь сквозь густое марево раскаленного воздуха. Там в буфете Эйлса держит болеутоляющие таблетки. Спертый воздух напоминает Джилл о какашках. А что удивительного? Пока она спала, я замарала подгузник, и едкий запах постепенно заполнил весь дом.

Выпить таблетку. Помыть еще одну бутылочку. Подняться по лестнице. Джилл снимает с меня подгузник, не доставая меня из кроватки. Пеленка тоже мокрая насквозь и вся сбилась. Лекарство пока не подействовало, и голова болит еще яростнее при каждом наклоне. Перестелить пеленку, помыть мою перепревшую попу, застегнуть чистый подгузник, а грязный унести в ванную, чтобы застирать его и пеленки в раковине. Бросить белье в ведро с хлоркой, которое уже и так доверху полно, потому что никто сегодня не стирал детское. Затем вернуться ко мне с бутылочкой. Я снова утихаю, пока сосу. Удивительно, откуда только у меня силы для этого, но они есть, это факт. Кормление запоздало более чем на час, и я испытываю зверский голод, способный пополнить, а то и взорвать мой боезапас недовольства. Я высасываю бутылочку до самого донышка, а затем в изнурении засыпаю и на этот раз действительно сплю.