Любовь глупца - [54]

После работы, опасаясь встретиться с Наоми, я избегал оживленных улиц и возвращался в Омори трамваем Токио — Йокохама. Кое-как поужинав в ближайшем ресторанчике, я не знал, на что убить время. От нечего делать я поднимался в спальню и ложился в постель, но сразу заснуть не удавалось. Проходил час за часом, а я все еще лежал с открытыми глазами. Спал я во втором этаже, в той самой комнате под крышей. Там и сейчас лежали ее вещи, за пять лет комната вся пропиталась запахом легкомыслия, разврата и беспорядка. Это был аромат ее тела Неряшливая Наоми не стирала своих грязных вещей, а просто, скомкав, бросала их, и в плохо проветриваемой комнате стоял этот специфический запах. Это было мучительно, и я перешел потом на диван в ателье, но и там я тоже засыпал с трудом.

Прошло три недели со дня смерти матери. С наступлением декабря я твердо решил в начале нового года уйти со службы. Правда, я ни с кем не советовался и все решил в одиночку, поэтому дома, в провинции, об этом еще не знали. Таким образом, оставалось потерпеть еще всего месяц, и я несколько успокоился, начал в свободное время читать или гулять, но, конечно, даже близко не подходил к «опасным» местам. Однажды вечером я дошел от скуки до Синагавы, и, чтобы убить время, мне захотелось пойти в кино. Шла как раз комедия с участием Гарольда Ллойда.[21] Появившиеся на экране молодые американские актрисы вызывали бесчисленное множество воспоминаний, и я решил никогда больше не смотреть европейские кинофильмы.

Как-то раз, в середине декабря, воскресным утром, когда я спал во втором этаже (в ателье было холодно, и я опять перебрался наверх), внизу послышался шорох, как будто там кто-то ходил. «Странно, — подумал я, — ведь входная дверь заперта…», — как вдруг услыхал звук хорошо знакомых шагов. Шаги приближались. У меня замерло сердце, и в ту же минуту раздался звонкий голосок:

— Здравствуйте! — Перед самым моим носом вдруг отворилась дверь, и вошла Наоми. — Здравствуйте, — Повторила она и спокойно, как ни в чем не бывало, поглядела на меня.

— Зачем ты пришла? — не поднимаясь с постели, холодно спросил я. Я был поражен ее наглым появлением.

— Я? Я пришла за вещами!

— Можешь взять их. Как ты вошла?

— Через дверь! У меня был ключ.

— Оставь его.

— Хорошо, оставлю.

Я повернулся к ней спиной и замолчал. Она долго возилась у самого моего изголовья, увязывая вещи в узел. Мне послышалось, что она снимает оби, и я увидел, что она переодевается в другое кимоно, отойдя в угол комнаты, но так, чтобы оставаться в поле моего зрения. Когда она вошла, я сразу обратил внимание на ее кимоно. Оно было из незнакомого мне дешевого шелка. Оттого ли, что она носила его каждый день, — но оно было измятым, оттопыривалось на коленях, с засаленным воротником… Размотав пояс, она скинула грязное кимоно и осталась в одном нижнем, тоже грязном. Затем вынула креповое кимоно, легким движением накинула его себе на плечи и, вихляя всем телом, сбросила нижнее так, что оно упало на циновку, как сброшенная кожа. Сверху она надела одно из своих любимых шелковых кимоно и туго затянула нижний пояс в красную и белую клетку. Я подумал, что сейчас наступит черед повязывать оби, но она, повернувшись ко мне, стала менять носки…

Сильнее всего меня всегда волновали ее обнаженные ноги. Я старался не смотреть в ту сторону, но глаза невольно тянулись к ней. Она, разумеется, заметила это и нарочно стала болтать ногами, как рыба плавниками, время от времени поглядывая, обращаю ли я на нее внимание.

Покончив с носками, она быстро подобрала сброшенную одежду и, сказав «до свидания», пошла к выходу, держа в руках узел.

— Ты уходишь? А ключ?

— Ах, да, да, — ответила она и вынула ключ из сумочки. — Я его оставляю, но я не могу сразу унести все вещи. Придется зайти еще раз!

— Можешь не приходить. Я сам отправлю вещи в Асакусу.

— По некоторым обстоятельствам мне неудобно, чтобы вы отсылали вещи в Асакусу.

— Тогда скажи, куда отослать.

— Сейчас у меня нет определенного адреса…

— Если в течение этого месяца ты не заберешь все веща, я все равно отошлю их в Асакусу. Они не могут оставаться здесь до бесконечности.

— Ладно, тогда я скоро приду за ними.

— Предупреждаю тебя: в следующий раз пришли кого-нибудь с рикшей, чтобы увезли все разом.

— Хорошо, так я и сделаю! — И она вышла.

Я думал, что на этом все кончится, но через несколько дней, часов в девять вечера, когда я читал в ателье вечернюю газету, снова послышался шорох, и кто-то вставил ключ в замочную скважину.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Кто там?

— Это я.

Дверь с шумом отворилась, и какое-то темное, громоздкое, как медведь, существо ввалилось в комнату из уличной темноты. Мгновенно сбросив с себя какую-то черную хламиду, существо оказалось молодой европейской женщиной в голубом платье из французского крепдешина, с обнаженными белыми плечами и руками. На полной шее сверкало, как радуга, ожерелье из горного хрусталя. Из-под черной бархатной шляпы, надвинутой низко на глаза, виднелись кончик белого носа, подбородок и ярко накрашенные губы таинственной незнакомки.

— Добрый вечер, — произнесла она.

Когда эта незнакомка сняла шляпу, я недоумевал: «Кто это?» — но потом, приглядевшись, понял, что передо мной Наоми. Может быть, читателям покажется странным, что я не сразу узнал ее, но она и впрямь до неузнаваемости изменилась. Нет, если бы изменилась только фигура, я, конечно, не обознался бы. Но главным образом ввело меня в заблуждение ее лицо: изменившееся, словно по какому-то волшебству, оно стало совсем другим, начиная с цвета кожи, выражения глаз и кончая овалом. Если бы не ее голос, я ни за что не узнал бы ее даже без шляпы. И потом — эта почти пугающая белизна кожи… Каждая частица ее пышного тела, скрытая европейским платьем, была белой, как мякоть яблока. Наоми и раньше не была смуглой, но такой белой колеи я у Нее еще никогда не видел. Взглянув на ее обнаженные почти до плеч руки, невозможно было поверить, что они Принадлежат японке. Когда в театре Тэйгэки гастролировала иностранная опера, меня привели в восторг белые руки молодых европейских актрис, но руки Наоми казались еще белее.