Любовь гика - [28]

Лил наклонилась к нему, перегнувшись через меня.

– Кто он такой? Почему стрелял в нас? – Ее голос звучал хрипло.

Молодой врач кивнул женщине в униформе, которая сидела рядом с Арти и старалась к нему не прикасаться.

– Какой-то псих. Просто чокнутый. Сейчас убивается, что промазал. – Молодой врач закрыл одну створку. – Сидит в патрульной машине, держится за голову и причитает: «Как я мог промахнуться?»

Вторая створка закрылась. Женщина в серой униформе обвела нас всех быстрым испуганным взглядом. «Скорая» тронулась с места.

Когда они повалились на землю и инвалидная коляска опрокинулась, Верн испытал чувство глубокого удовлетворения, обернувшегося потрясением, когда он увидел, что пораженные цели скрылись из виду. Досада разорвалась в груди горячим кровяным пузырем. Они шли гуськом! Друг за другом! Его старик уложил бы их всех одним выстрелом. Верн разрыдался от собственной неумелости и никчемности.

Он прижался лицом к гладкому прикладу винтовки, смазывая его слезами, и даже не заметил, как к его машине приблизился полицейский, схватился за дуло и выдернул винтовку у него из рук через открытое окно. Приклад ударил Верна по щеке, оставив царапину и синяк. Потом дверь пикапа рывком распахнулась, и Верн тоненько заскулил на дуло большого служебного пистолета, нацеленного на него. Ботинки у полицейского были точно такого же густого кроваво-коричневого цвета, как и деревянный приклад винтовки, любовно отполированный отцом Верна.

Он сидел, прижавшись лбом к пуленепробиваемому стеклу, отделявшему его от передних сидений. Его руки свисали между колен, холодные наручники были прикованы к стальному кольцу, привинченному к полу полицейской машины. На мгновение Верн провалился в тихое забытье. В голове образовалась мягкая, ватная пустота. Краем глаза он отмечал промельки движения и цвета снаружи, когда полицейские медленно обходили автомобиль. Звучали спокойные, негромкие голоса. И другие – тонкие, быстрые, запинающиеся. Свидетели, сказал себе Верн. Полиция прибыла быстро. Их расторопность произвела на него впечатление.

Потом ему вдруг подумалось, что патрульная машина могла быть уже здесь, на стоянке, когда все случилось. Он представил себе полицейского, покупающего печенье, чтобы перекусить на дежурстве. Горечь былых обид вновь пробудилась в груди. Они только сладости и покупают. Если кому-то хочется вкусненького, мало кто мчится к его прекрасным пирамидам из фруктов…

Глухой стук в окно по правую руку стал настойчивее. Верн неохотно скосил глаза, еще теснее прижавшись лбом к перегородке. Какая-то покупательница. Длинное вытянутое лицо с невероятно персиковой кожей раскраснелось, губы раскрылись. Блеснули белые зубы, похожие на зернышки кукурузы. Оконное стекло дрожало, сообщая ему:

– …авильно сделали, вы все правильно сделали… она снова была беременной… вы все правильно сделали… так и надо… все правильно…

А вскоре у нее за спиной появились чьи-то ноги в синих штанах, и лицо за окном резко отпрянуло. Верн увидел, как пухлая, в ямочках рука провела по стеклу рядом с большим, выпирающим животом красивой беременной девушки. Она схватилась за ручки – наверное, детской коляски – и исчезла из виду, а Верн сидел и слушал, как колеса коляски шуршат по асфальту, пока звук не затих. Малыш, эмбрион и их персиковая мама ушли восвояси.

Боль в разбитой щеке начала проникать в тихий поток его ровного дыхания. Боль и досада. Верн снова расплакался. Слезы и сопли падали на запястья, и теперь металлические наручники уже не так натирали кожу.

В отличие от врачей «Скорой помощи», медсестры в больнице не проявляли особенного отвращения, но даже они хихикали, поглядывая друг на друга, и передвигались несколько суетливо. Полицейский в очках с толстыми стеклами сидел на оранжевом пластиковом стуле и записывал показания Лил. Та быстро-быстро отвечала ему, а потом замолкала. Ее взгляд лихорадочно бегал по палате, от одного стола к другому, пытаясь уследить за всеми нами одновременно. Молодой полицейский аккуратно записывал в блокнот все, что Лил только что говорила, а затем отвлекал ее от наблюдения за детьми, задавая очередной вопрос.

С Элли и Ифи провозились дольше всего. Мы с Арти лежали на животах, каждый – на своем столе, застеленном колючей накрахмаленной простыней, и наблюдали, как женщина-врач с длинной черной косой колдует над раненой рукой близняшек. Она тихо ворчала на белую как полотно медсестру, из раза в раз подававшую ей не те инструменты. Другая женщина-врач – с плохой кожей – вернулась в палату и встала между мной и Арти. Она принялась ощупывать меня, пальпировать, слушать через холодную трубку. Ей было противно прикасаться ко мне. Я это почувствовала, и у меня в животе все заледенело. Врач обошла стол, тыча пальцами в мой горб, но избегая толстого слоя бинтов у меня на груди.

Вошел старенький доктор и с серьезным видом принялся что-то втолковывать Лил, то убирая в карман свой стетоскоп, то вынимая его обратно. Элли и Ифи молчали. Они глядели друг на друга, на раненую руку между ними, на косу, что раскачивалась над ними, пока врач рассматривала рану. Арти наблюдал за моей прыщавой докторшей. Я покосилась на Арти, желая убедиться, что все происходит именно так, как должно происходить. Он облизнул губы и прищурился. Ему уже наложили повязку на раненое предплечье. Арти было трудно вертеть головой. Капельки пота блестели у него на лбу. Он смотрел на прыщавые руки, тычущиеся в мой горб, а потом закричал: