Любовь будет вечной... - [46]

-  Ты жестокая, Женя! Господи, какая же ты жестокая и бесчеловечная! Нет в тебе ничего тонкого, женского и изящного. Бьешь, как молот по наковальне. Раз и все… - вздохнула Людмила Сергеевна.

- А я никогда и не мечтала о таких женских недостатках. В поддавки я не играю. Мама, когда у тебя под голой задницей горит раскаленная сковородка, о каких тонкостях ты говоришь? Только так, а как еще-то? Так, что я надеюсь, вопрос исчерпан. Каждый из нас пусть решает свои проблемы сам и я, думаю, что иногда и такие неизящные методы очень действенны, правда, мама?

- Женя, ты никогда не изменишься. С каждым днем ты становишься невыносимее и грубее. Ладно, дочь. Как бы там не было, я рада, что мы поговорили. И я не сержусь на тебя, впрочем, как обычно, Женька.

- Я рада, что консенсус достигнут, мама. Ладно, я пойду. А ты что читаешь? Макиавелли, я надеюсь? – захохотала она и чмокнула Людмилу Сергеевну в щеку. – Мама, читай между строк, у Макиавелли самое главное именно там. Медичи именно там черпала вдохновение для своих коварных планов.

- Иди, уже, иди! Казнь египетская! Исчадие ада, ты мое! – крикнула она напоследок дочери.

Глава 17.

Сергей был мрачен. У него сложилось неприятное ощущение того, что эта пигалица, его сестрица, опять каким-то немыслимым образом, разрушила его правильные и логичные доводы, перевернув, каким-то дьявольским кульбитом, все мысли с ног на голову, и снова вышла победительницей, в их уже не первой стычке. Она всегда умела держать удар. И даже, когда он обрушил на нее сегодня такой мощный, мегатонный ударище, не подала виду, а только еще больше обозлилась и размазала его в конце разговора, даже не размазала, а уделала, натыкав мордой в его же собственные словесные  испражнения. «Мы с тобой не соперники, Сережа! Нет. Соперничать нам не в чем – ты это ты, я - это я, и этим сказано все!» - как приговор, как страшный итог всего, звучало в его голове. И, опять она оказалась права. Его всегда удивляло, восхищало и бесило то упрямство, упорство и настойчивость, с каким она с детства утверждалась в этом мире. Она сама, ее поведение, и ее поступки всегда шли в разрез со всеми нормами, писанными и неписанными правилами, по которым жили все нормальные люди, вроде него, в нормальном обществе, в котором они жили оба. Но, если Сергею приходилось подстраиваться, подлаживаться, поступаться какими-то своими желаниями и амбициями, то она всегда делала так, как считала нужным. Удивительнее всего, что отец, такой твердый, даже жесткий, строгий, правильный, требовательный и ниспускающий никому ошибок и просчетов, всегда вставал на ее сторону и поддерживал ее во всех самых сумасшедших поступках. Она никогда не боялась отца и была с ним на равных, имея наглость без спроса влезать туда, куда Сергею, до поры до времени, путь был заказан – в семейный бизнес. Он очень хорошо помнил, как однажды отец, усаживаясь в служебную машину, нагруженный бумагами, которые хотел посмотреть в пути, серьезный и сосредоточенный, кивком головы прощаясь с домашними, был остановлен ее голосом:

- Пап, а можно я с тобой поеду? Дядя Боря приглашал меня посмотреть и покопаться в новых компах. Они с дядей Вовой так интересно рассказывают про графики и тренды, как будто они живые! Мне понравилось.

И, неприятнее всего было то, что отец, не прогнал ее и не закрыл ей рот одним взглядом, как делал это со мной, а улыбнулся и сказал:

- А, что? Поехали. Только сбегай быстро переодеться. Я требую от всех соблюдать дресс-код, и ты должна первая подавать пример в этом. Ты же моя дочь, Евгения. Я жду тебя десять минут! – и захлопнул дверь машины. Возражать ему никто не решился. Гораздо позднее, когда Сергей, получая образование, и постоянно совершенствуя свои знания, боясь ошибиться, аккуратно применял их на практике, постепенно достигая все больших и больших высот, дождался, однажды похвальбы от отца. Она была для него бесценна. Он был его сыном, и столь высоко поставленная планка, начала медленно приближаться к нему или он дотягиваться до нее.  Сергей помнил, как ему было чертовски неприятно, настороженное и какое-то выжидательное отношение сотрудников фирмы к нему. С ним они осторожничали, а Женька была для них своя в доску. Она спорила с ними, ругалась и доказывала свою правоту, с людьми, которые были гораздо старше, опытнее и были профессионалами в своем деле. Его удивляло, что все эти дяди Бори и дяди Вовы, в последствии ставшие сначала Борисом Владимировичем и Владимиром Андреевичем, в скором временем стали откликаться на Бориса и Владимира, а потом на Борю и Вовчика, в зависимости от степени накала страстей в кабинете у отца, который обращался с ними точно также, как Женька. И они терпели и позволяли. С Сергеем такого не происходило. Он не мог позволить себе и им такой фамильярности, и нарушения субординации – это было слишком неправильно, в его разложенном по полочкам мире. Его воспитывали строго, жестко и правильно, а Женька воспитанию не поддавалась, строгости и жесткости не терпела, и презирала правильных, в чем-то даже идеальных людей, называя их занудами, мозгоедами и задрочами. Вот такая она зараза, его сестрица. Но, отец любил ее до беспамятства, даже такую всю шиворот-навыворот, и не девочку, и не мальчика, а просто, как свое творение, немножко безумное и странное, но свою плоть и кровь в непонятной оболочке. Он не стыдился ее, не стеснялся и убил бы на месте всякого, кто бы посмел ее обидеть. Он холил в ней ее недостатки, пестовал ее придурь и восхищался ею, как Сергею иногда казалось, больше, чем им, своим сыном. Женька и Сергей были его детьми. В этом они были равны и не равны одновременно. Они были очень похожи друг на друга – красивые, прекрасно сложенные, умные и сильные личности, но в то же время, и очень разные, как метко сказала Женька - ты это ты, я - это я, и этим сказано все, больше добавить нечего. Они всегда жили в мире, безобидно подначивая и подкусывая друг друга, как это обычно происходит у старшего брата с младшей сестрой, даже  такой своеобразной, как его Женька. Они не соперничали, нет, скорее, каждый самоутверждался с оглядкой на успехи другой стороны. Так они росли, и у каждого было тайное желание – увидеть, как один из них облажается. Нормальные, спортивные отношения, если учесть, что его сестра искренне считает себя мужчиной, имея женское тело. Когда они становились взрослее и этот процесс протекал у каждого из них по-разному, и тут они были единодушны. Его друзья, подкатывавшие было к Женьке, получали хороший отлуп или наоборот допускались до тела, вопреки его заверениям о ее несостоятельности, как женщины, и долго потом удивляли его, пытаясь за ней ухаживать и строить иллюзии на ее счет. Причем она искренне шпыняла их, чем еще больше распаляла их желания, непременно, быть рядом с ней. А его девушки? Ему всегда нравились девушки утонченные, холеные, красивые и породистые. Она же называла их курицами и ляльками. Ей хватало десяти минут общения с ними, чтобы вынести вердикт: «Это точно твое! Очередная лялька, как ты и любишь» или того хуже, она начинала откровенно выискивать какую-нибудь брешь у претендентки на его сердце, и по капле впуская туда яд, выставляла ее откровенной дурой в глазах его друзей и родителей. Девушки же, с которыми она вела себя таким образом, почему-то, приходили в полнейший восторг от ее оригинальности или возбуждались не по-детски от ее равнодушия, в очередной раз оправдывая слова А.С. Пушкина: «…Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!...». Она, как маленькая кошечка пробовала выпускать коготки и мучить бедных птичек. Но, это все были цветочки, ягодки уже созрели – появилась она, Виктория, и больно, очень больно стукнула их лбами. Сергей влюбился в нее, причем любовь накрыла его, как огромная волна на океане, мгновенно и полностью лишая возможности сопротивляться. В ней он увидел все, что так долго и безнадежно искал – утонченность, породистость и норов, красоту и холеность, ум, проницательность и какой-то внутренний стержень, без которого все выше перечисленные качества теряются и меркнут. В ней была сила океана и его непредсказуемость. Ему, такому правильному, логичному, размеренному и в высшей степени практичному молодому человеку, захотелось с всепоглощающей страстью, обладать именно ею.  Ему казалось, что только тогда, когда она будет всецело принадлежать ему, он ощутит в полной мере то чувство, которое испытывал герой Леонардо ди Каприо в «Титанике», когда стоял на самом носу корабля и с вызовом кричал в никуда: «Я – Король мира!».  С ней, он стал бы королем. Правильно подметила Женька, что очень большой процент успеха зависит от того, что за женщина стоит за каждым  конкретным мужчиной. Она, в очередной раз оказалась права, его сестрица, черт бы ее побрал! Ну, почему, почему, это создание, младше его на восемь лет, иногда читает его, как открытую книгу, а он, ее старший брат, не может разобраться в ее чудовищных, совершенно не понятных отношениях с жизнью, из которых она, как скользкий червяк, выворачивается и выползает целенькая и с гадкой улыбкой на устах? Где справедливость, мать ее? Его горькие размышления прервал звонок мобильного. Звонил Гольдберг.