«Люблю отчизну я, но странною любовью!» - [5]

Легенда эта и становится сюжетной первоосновой романа Гойтисоло, рамкой, в которую помещается не привычное для романной формы действие, а поток заменяющих это действие мыслей и чувств, сфокусированный на главном — отношении к Испании, которую герой-рассказчик, образ собирательный, лишенный даже имени, наблюдает со смотровой площадки Танжера. Слово «Испания» употребляется редко, даже само название страны герой хотел бы забыть, это для него просто «вражий берег», и вся книга — сгусток ненависти к стране, лежащей там, за проливом, за Гибралтаром. На этом чувстве сконцентрирован герой, ему подчиняет он все свои поступки, кажущиеся иногда бессмысленными с точки зрения логики.«…Его протест — нечто среднее между критикой с позиций разума и инстинктивным неприятием, своего рода попытка психоанализа»,[8] — пояснял Гойтисоло.

Итак, главная мишень — то примитивно-опошленное содержание, которым франкизм пытался наполнить понятие «родина». Это атака не на патриотизм, а на оголтелый национализм идеологической программы фашизма. «„Мать Испания“ — такова заученная нами формула из школьных учебников, — пишет Амандо де Мигель, известный социолог, сверстник Гойтисоло. — В одном из школьных пособий было напечатано следующее вступление к тексту, набранное в форме стихотворения, хотя оно ничего общего с поэзией не имело:

Каждый сын любит свою мать,

Каждый человек любит свою родину,

А я — испанец, и потому люблю свою,

И люблю ее больше, чем кто-либо другой

Любит свою родину,

Потому что Испания — лучшая из Матерей,

Потому что Испания — лучшая из всех Родин,

Потому что у Испании такая История,

Какой нет ни у одной другой страны.

История Испании —

Единственная в мире».[9]

Не родину так страстно ненавидит герой «Дона Хулиана», для которого, как и для любимого поэта Гойтисоло Луиса Сернуды, образ ее ассоциируется прежде всего со словом «мачеха», а этот набор идеологических штампов, официально признанные, «узаконенные» франкизмом ценности, сам институт ценностей, ставших национальными мифами. В первую очередь это мифы, питавшие франкистскую идеологию: миф о национальной исключительности, особой духовности испанской нации, о мессианской роли по отношению к другим странам Западной Европы, об аскетизме и стоицизме как неотъемлемых чертах национального характера, некой мистической неизменности этого характера.

Эти псевдо философские, пропагандистские клише Гойтисоло знает не понаслышке: ему, как и тысячам его сверстников в 40-е годы, они внушались ежедневно — порой примитивной долбежкой на уроках по формированию национального духа (был такой обязательный предмет в те годы), порой более «утонченным» способом — через фильмы, радиопередачи, популярные песенки. Сороковые годы — особая эпоха даже внутри франкистского периода, это годы голода, карточной системы, кровавого террора, страха, безмолвия; годы, когда рядовой испанец был в первую очередь озабочен тем, чтобы просто выжить. И с ловкостью бойких мошенников, спекулировавших на «черном рынке» хлебом, маслом, лекарствами и предметами первой необходимости, официальная пропаганда спекулировала на чувстве национального достоинства и, выворачивая его наизнанку, объясняла испанцам, что, довольствуясь малым, они сохраняют свои возвышенные принципы, благодаря которым Испания выполнит возложенную на нее историческую миссию духовного спасения Европы. И простому, далекому от политики, уставшему от кровопролития и послевоенной разрухи испанцу так хотелось поверить в «избранность» Испании и гордо противопоставить этот миф резолюции Генеральной Ассамблеи от 1946 года, согласно которой страны — члены ООН разрывали дипломатические отношения с франкистской Испанией. И многие верили; верили — и становились «винтиками», тем социальным фундаментом, на котором почти сорок лет держался режим. Вот как вспоминает те годы один из самых острых журналистов современной Испании — Мануэль Васкес Монтальбан: «Сороковые годы были особенными. В эти годы рядовой испанец был готов считать себя наполовину Зигфридом, наполовину Мигелем Лихеро (популярный киноактер, — Н. М.) и был почти готов придать трансцендентальное значение своей персоне, считая ее явлением такого же порядка, как существование арийской расы или падение апостола Павла на пути не помню куда».[10] Другой испанец этого поколения, социолог Амандо де Мигель, свидетельствует: «Официальная пропаганда насаждала стереотипный образ „среднего испанца“ — этакого восторженного и мистического идиота-идеалиста, прирожденного „носителя вечных ценностей“ и представителя „духовного резерва Запада“, которого божественное провидение якобы избрало для выполнения особой миссии. Впрочем, конкретные примеры навязывания такого стереотипа, при помощи которого людям внушают ощущение элитарности всех испанцев, наличия будто бы у них ниспосланной небесами особой духовности, можно обнаружить не только в прошлом. Они встречаются и в настоящее время».[11]

Миф о национальной исключительности не ушел в прошлое ни с адаптацией франкизма к новой ситуации на мировой арене, ни с включением страны в общую экономическую и политическую систему западноевропейских стран. Подспудно этот миф живет в национальном сознании и сейчас — ведь у него очень прочные корни: он опирается на традицию испанской общественной мысли, в значительной степени питавшуюся романсеро, рыцарским романом и литературой Золотого века; а точнее — литература была приспособлена пропагандой для своих целей. Против подобного манипулирования классическим наследием и выступает Гойтисоло. «Несмотря на глубокие перемены в наших социально-экономических структурах, — говорил писатель в одном из интервью в связи с публикацией романа „Возмездие графа дона Хулиана“, — старые мифы по-прежнему живут и владеют умами. Поэтому сегодня главная задача испанского писателя — разоблачение этих мифов».