Любитель кошек - [4]

— Das abscheuliche Vieh! — выругался Шмидт, его стальные глаза горели возмущением.

Ханс вздрогнул, похолодел. Ему казалось, что проницательный взгляд Шмидта проникнет сквозь его карие глаза, в самую глубь его сознания и раскроет его тайный роман с Евой. Вот он вскочит, отбросит стул, покажет на него пальцем и с отвращением закричит‑Das abscheuliche Vieh!

Ханс втянул голову в плечи. Ему было стыдно, ему было противно, он готов был провалиться от ужаса, чтобы не видеть глаза Шмидта, чтобы спрятаться от пальца Норбера. Das abscheuliche Vieh! Das abscheuliche Vieh! — гремело у него в голове.

— Э, товарищ, как тебя разобрало, я тебя понимаю, мерзость все это, разве можно спокойно такое слушать, правда? — Шмидт участливо перегибался через спину соседа, успокаивал Ханса. Он видимо решил, что Ханса от нахлынувшего отвращения сейчас вырвет. Его большие губы чуть было не целовали запястье левой руки Ханса, и Ханс инстинктивно убрал руку, и выпрямился.

— Все уже хорошо, хорошо, не всегда приятно думать об этом, вы меня понимаете, особенно на работе… — залепетал он.

Шмидт согласно закивал и зашептал: Не забудь, после работы, мы договорились…

— Mein Gott! — запретно воскликнул Ханс, и тут же мысленно поправился. — Mein Führer! Что же мне делать? Mein Führer!..

Норбер попытался утихомирить мужчин, и стал напоминать, что лекция еще не кончилась: — Не хотел бы, товарищи, продолжать эту неприятную тему, но отрыжка буржуазной идеологии еще наблюдается в наших рядах. К примеру, о кошках…

Шмидт громко рассмеялся, его смех подхватили другие, и Норбер сконфузившись, стал отмахиваться розовой ладонью.

— Понимаю, понимаю, все мы мужчины, а не какие–то там расхлябанные фрау, конечно же собаки. Наш великий фюрер любит собак, наши руководители любят собак, все товарищи любят собак. Еще со времен античности… гончие Артемиды… древние германцы… светлейшие князья… арии… тевтонские рыцари… императоры… аристократы духа тоже… герр Гиммлер… — Норберт потерял нить рассуждений, с сожалением поглядел на часы.

— К сожалению, время нашей лекции закончилось и пора на трудовой фронт, на передовую борьбы с иудеобольшевизмом. Но завтра обязательно, товарищи, мы продолжим наше нужное, идеологически верное мероприятие. Хайль Гитлер! — Норбер махнул рукой и распустил всех по рабочим местам. Все встали, вскинули правую руку и стали выходить из лекционного зала. Некоторые поддерживали друг друга под руку. Кто–то напевал «Мой боевой товарищ…» Ханс почувствовал на своем плече уверенную ладонь Шмидта. Шмидт широко улыбался. Больше всего Хансу хотелось разбить это красивое лицо с идеальным пробором русых волос. Но Шмидт был разрядником по джиу–джитсу, и даже занимал в прошлом году чемпионское место в своем отделе. Ханс сдержался.

Работа опять втянула его в свою привычную колею. Den Bericht fur den Monat den Juni von der Lebensmittelabteilung… Zwolf Jahreszinsfusse… Der Diskontsatz fur die vorige Jahreshalfte… Строчки мельтешили перед его глазами, графики, диаграммы. Он пытался уйти в мир процентов и цифр от всего того, что не давало ему покоя. И не заметил, как радио объявило, что рабочий день закончился. «Спасибо за выполненную сегодня работу, товарищи. До завтра» — сказал герр Браух и распустил всех по домам. Ханс отключил рабочий стол, забрал свою канцелярскую мелочь в портфель и только когда он забирал свой плащ у этой кикиморы в гардеробе, он вспомнил о Шмидте. Ханс торопливо посмотрел на часы, почему–то забыв о больших настенных, что висели в латунной рамке напротив центрального входа: 18:56. — Еще успею, — подумал он. — Выскочу, пока этого спортсмена нет, а завтра что–нибудь на вру. Про неотложную работу, про бестолковую горничную… нет, не надо о Еве. Это слишком тонко, может порваться. Не буду о Еве. Голова заболела, да, заболела, так сильно, что уехал на служебном «фольксвагене»… — Ханс быстро побежал по ступенькам лестницы, мимо охранника из Лейб–штандарта имени Генриха Гиммлера, на мостовую. Охранник на него не смотрел. Он разглядывал стеклянными глазами большой партийный флаг, что развивался над Дворцом Правосудия.

На улице ждал Шмидт. Ханс ничего не понимая уставился на него, и не нашел ничего лучше, чем промямлить: — А я вот задержался…

— Это ничего, Ханс, сегодня чудный вечер, мы все успеем, — успокоил его Шмидт. В лайковой перчатке он сжимал бутылку шнапса, судя по этикетке‑Das Mannerarom.

Хансу нравился этот шнапс, но название он находил слишком прямолинейным. Он покорился судьбе, и, стараясь не думать в это время о своей Еве, поплелся со Шмидтом.

— Ханс, Ханс, давненько я хотел поговорить с тобой, мы так давно толком не разговаривали. Помнишь, Народный музей искусств — там мы с тобой познакомились. Ты еще насморком болел. Чихал, говорил что–то про доктора… — томно шептал Шмидт и мужественно прижимал локоть Ханса к себе, словно боялся, что пугливый Гюсс сейчас убежит.

Они неспеша шли по Борманштрассе, налетал слабый ветерок, слишком теплый для осеннего вечера, и Ханс потел. Ему все время хотелось снять фуражку и промокнуть лоб платком, но он стеснялся — Шмидт был весь свежий, подтянутый, бодрый, словно четырнадцать часов службы нисколько не утомили его, он весь светился. Рассказывал что–то о новой постановке «Колец Нибелунгов», о кавказских овчарках, что на прошлой неделе привезли лейб–егеря из Имеретинского заповедника, и чудном Доме Товарищества, что на Партейплац.