Любить не просто - [81]

— Спасибо за поддержку. Мне тоже так кажется. А отсюда вывод: поскольку должна была состояться премьера, мы обязаны это отметить. Считайте, что ничего не случилось, я забираю вас обоих на праздничный обед. И всех кружковцев. Я затем и пришел. А вас, — он подхватил Зоряну под руку, — прошу не убегать. Знаю ваши спринтерские способности…

Хотя с самого начала уговорились про «Дожди» не вспоминать, придя в ресторан, Яков Ефимович все же снова заговорил о героине пьесы:

— Какая-то она смиренная у тебя, Андрей, тихая какая-то. Я уже говорил тебе: такая женщина не могла смело признаться в своих чувствах.

— А я верю, что именно такова настоящая любовь. Без патетики, стыдливая, затаенная… — отбивался Батура.

— Глупости! — кипятился Яков Ефимович. — Подлинная любовь в ярости, а не в смирении. Зоряна, скажите ему… Как женщина…

У нее шумело в голове, вино разогрело кровь, и мысли приходили легко и свободно.

— Когда-то искали покорную жену. Теперь ищут страстей. Даже в законном браке.

Сказала и испугалась. Батура смотрел на нее с удивлением, и на его лице мелькнула тень.

— Возможно, но простите… — Батура принялся подливать вино в рюмки, скрывая этим свое смущение. — Зрелость не ищет чудес необычайных. Находит их в обычном.

— Тогда считайте, что мы не созрели. Романтики! Значит, у нас все впереди!

Зоряна не сдавалась. И когда отступать ей было уже некуда, встала из-за стола и вышла из зала. Батура провожал ее взглядом. Он приподнялся было со стула, снова сел.

Переживала каждое слово, каждый жест и взгляд. Ее ответ Батуре… Как он его истолкует? Ему сейчас тяжело. Оттого и тянется к людям, ищет у них сочувствия. На людях — веселый, щедрый на экспромты, ироничный к себе…

Он, кажется, хотел проводить ее. А она опять убежала…

Что теперь растравлять душу поздним раскаянием? Шагай молча, жалкая гордячка, и взирай на людей со своей надменной высоты…

Застолье, наверно, закончилось, все разошлись. Каково теперь Андрею? Позвонить бы, и — немедленно. Пусть ночь. Пусть он спит. Это даже лучше. Нет, он не спит. Не может спать! Номер телефона наверняка знает Яков Ефимович. Он ее поймет.

Бежала к телефонной будке. Поспешно рылась в сумочке, искала двухкопеечник. Телефонный аппарат оказался неисправным. Бежала дальше, но и в другом месте монета выскакивала и связь не включалась. Тогда она вспомнила, что недалеко Дворец культуры, телефон есть и у вахтера…

Батура отозвался глуховато-усталым голосом. Ни удивления, ни радости. Сердце екнуло. Не ко времени ее сочувствие! И неожиданно вырвалось:

— Знаете, я всегда буду с вами. Не думайте, это не слова. Я… Андрей! Мне стыдно… Я не могу. Простите!

— Я плохо слышу. Где вы?.. Можете подождать? Я сейчас буду. — Он точно охрип. Прислушивалась и не верила, не узнавала. И уже помертвевшими губами ответила:

— Во дворце я… тут…

Батура утонул в глубоком кресле. У Дробышевых кресла огромные — мягкие и удобные. Закинув ногу на ногу, усмехнулся. Давненько не бывал в гостях у своего генерала. Пожалуй, и вовсе не пришел бы, если бы Дробышев опять не позвонил ему домой.

Старик суетился, расставляя на столе чашки для чаепития. Андрей следил за его движениями как-то отчужденно, словно никогда и не жил в этом доме. Здесь уже не было прежнего порядка. Маргарита, впрочем, никогда не занималась хозяйством — да с нее ничего и не спрашивали. Андрей сам охотно готовил по рецептам кулинарных руководств, и, когда старый Дробышев пытался упрекать дочь за пренебрежение элементарными женскими обязанностями, он первый становился на ее защиту. В качестве главного аргумента шутливо ссылался на то, что ему, мол, как журналисту, необходимо разбираться и в кулинарии.

Наблюдая, как Дробышев возится с посудой, Андрей радовался втайне, что беседа таким образом оттягивается. Разумеется, он не скажет, что его сняли с работы. Не нужно волновать старика. Позднее, в юмористическом плане, он сообщит, что с премьерой тоже не получилось. Расскажет о том, каких он открыл врагов, каких друзей нашел. Про Зоряну, конечно, — ни слова. Это было чисто личное. Начни о ней говорить — и исчезнет, испарится все, что хранилось в тайне от других: ощущение холодных, застывших пальцев, которые он отогревал в ту ночь, и ледяных щек, и неподвижных твердых губ…

— Ты что ж не показываешься? Я тут все телефоны пообрывал, за тебя воюю. — Георгий Николаевич наконец расставил чашки.

— Как это вы за меня… воюете?

— Мое дело. Я тебя лучше знаю, чем ты себя. Горячее у тебя сердце — вот вся твоя вина. Нет, я не осуждаю — восхищаюсь. Так и нужно! Молодец! — Дробышев отпил глоток чая и продолжал: — Едва я прочел твою статью про Маковея… В твоей газете не захотели ее печатать?

— Не захотели.

— Ну да… Я сразу понял… Ну, думаю, дал ты им всем жару. Никого не пропустил. А Лозового я знаю. Отчаянный, черт его подери… М-да… А что ж Маковей, где он теперь?

— В Заречье. Не хочет никуда уезжать.

— Правильно.

— Думаю, теперь его восстановят на работе. А может, и нет… Теперь все повернулось против меня, значит — и против него.

— Это кто же крутит — Веремейко?

— Возможно. Он не пустил мою статью у себя. Ее напечатали в другой газете. Но Веремейко что-то задумал. Вместе с Безбородько. Представляете, Георгий Николаевич, вдруг Валентин заинтересовался моими писаниями! Хлопцы говорят — целые дни просиживал в кабинете Веремейко и с карандашом в руках рылся во всех моих статьях.