Любить не просто - [77]

Андрей помнил ту ночь, когда оперировали отца. Они с братом, не смыкая глаз, до утра ждали мать, а она все это время сидела в больнице. Пришла усталая, бледная, позвала к себе сыновей. На маленькой ее ладони лежал темный кусочек металла.

— Это подарок от Нины Васильевны. Запомните это имя. Это она вытащила осколок… Прямо возле сонной артерии сидел…

Тот осколок и теперь хранился в серванте, в самом углу, на стеклянной полке, в квадратной коробочке.

— Мама, вы не помните, как звали нашу докторшу, ту, что в Мостищах отца спасла?

Мария Ивановна озабоченно посмотрела на сына, помолчала, на лоб ее набежали морщины.

— Помню, как же. Нина Васильевна. А тебе зачем?

— Да так.

— Только она после уехала и вышла замуж, фамилию переменила. Кажется — Дидух…

У Андрея что-то оборвалось в груди.

— А она, ты думаешь, помнит нас?

— Наверняка.

Андрей молча походил, лег на кровать. Вот какие сюрпризы готовит иногда жизнь…

Зоряна не раз мысленно упрекала себя за длинный язык — не нужно было признаваться девчатам, что у себя в Подольске она выступала в народном театре. Но кто же знал, что Лидка, бригадир, затащит ее в драматическую студию и сдаст прямо в руки пожилому, кругленькому человечку. Они встретили его в фойе.

— Талант привела, Яков Ефимович! Наша стажерка. Целый год будет работать в моей бригаде, а сама из Подольска, с комбината. Может, заменит вашу Наталию.

Яков Ефимович в пиджаке неопределенного цвета, с галстуком-бабочкой под двойным подбородком, лениво поднял на них холодные выпуклые глаза и оценивающим взглядом охватил ее всю — с ног до головы. Мол, что за самозваные таланты тут слоняются? Зоряну словно горячими углями осыпало. Смущенно отвела глаза, дернула Лиду за руку: «Пошли!» Неуютно стало под этим взглядом незнакомого человечка в полном зеркал фойе, захотелось прочь отсюда, на волю, к людям, влиться в шумный поток и смешаться с ними.

Но Яков Ефимович вдруг оживился и, положив ей на плечо жаркую ладонь, ни с того ни с сего спокойно приказал:

— Тогда произнесите: «Жизнь нам дается в долг, и не надолго, а то, что в долг дано, — придется отдавать».

Зоряна с удивлением взглянула на него: ей устраивают экзамен прямо в фойе, у входа, а не на сцене, не в кабинете!..

— Так, так… Именно такой отчужденный и презрительный взгляд. Больше пренебрежительности, пожалуйста! Прошу вас! Повторите…

Яков Ефимович приплясывал вокруг нее, точно примерялся со всех сторон: подойдет ли она на роль какой-то героини. И эта его наполненность передалась Зоряне, она вдруг увидела женщину, которая стоит среди врагов и спокойно бросает им в лицо такие горькие слова: «Жизнь нам дается в долг…» Но женщина поднимает руку и как бы отсекает всякую жалость к себе: «…ненадолго, а то, что в долг дано…»

Яков Ефимович вытирал платком сверкающую лысину и восклицал:

— Послушайте, дорогая, где вы взяли такой голос? Да ведь это же целое богатство, поверьте! Еще когда я, работал в театре, то, поверьте… — Он схватил ее за руку. — Может, мне и вправду повезло? А? Вы только декламировали или и в пьесах выступали?.. Прекрасно!..

Потом она привыкла к этим его резким переходам от отчаяния к восторгу и наоборот. Он то прыгал на радостях, когда Зоряна удачно проводила мизансцену, то краснел как бурак, хватался за несуществующую шевелюру и яростно топал на нее ногами:

— Железобетон!.. Глухая пробка!.. Где твое сердце?.. Поверьте, она погубит меня. — Затем валился на стул, обмахивал лицо газетой, наконец успокаивался и начинал говорить жалобным, плаксивым тоном: — Ну, сделай же по-человечески, Зоренька! Ведь это так просто, поверь мне! Ведь ты видишь — тебя не понимают…

Зоряна изо всех сил старалась. Но чем больше старалась, вслушиваясь в звучание своего голоса, тем сильнее охватывали ее душу сомнения. Неуверенность, страх овладевали ею и убивали все, что стремился вылепить из нее Яков Ефимович. Она не могла перевоплотиться, чувствовала, что фальшива, искусственна, мертва ее героиня!.. «Тут сердце, сердце нужно!» — вопил режиссер, а сердце в ней молчало.

Она понимала, что именно играет, а нужно было жить на сцене. И потому была почти убеждена, что актрисы из нее не получится. А коль так, то уж лучше самой покончить с этим, чем ждать, пока тебя не выгонят из студии. В конце концов, она приехала сюда только на один год, приехала заимствовать опыт у ткачих, а не мотаться за кулисами.

Она давала себе слово больше не являться на репетицию. Но приближалось время — и снова начинала собираться, представив, как будет метаться Яков Ефимович, «прогоняя» сцены без нее и поглядывая на часы. Все-таки он верил в нее, хотя и бранил за «холодное сердце». И ей хотелось помочь ему, а значит — разобраться в причинах своих неудач.

Теперь, уже имея за плечами некоторый житейский опыт, она могла бы сказать, что в какой-то мере сама вытравила в себе радость жизни. Ей нравилось влюблять в себя мужчин и водить за собой, пока эта игра не надоедала самой. Не то чтобы она только забавлялась ощущением своей силы. Если быть честной, жаркие взгляды и уверения, щедро рассыпаемые перед нею, иногда достигали своей цели — не оставляли ее равнодушной. На этом она и обожглась.