Любить не просто - [45]

О эти письма близких людей… Как легко они переносят нас иногда в давно пережитое! Соломея как бы видит сейчас тот заснеженный город за Волгой, в глубоком тылу.

…Потрескивают березовые полешки в печи. Подмигивает керосиновая лампа на столе. Накинув на плечи пальто, Сашко ходит по комнате, разминает застывшие пальцы и рассказывает: в город опять привезли партию детей. Оборванных, худых, посинелых. Все оттуда, из прифронтовой зоны. В местном приемнике уже все заполнено. Но не отсылать же их назад? И вот всю ночь и весь день, на морозе, люди ремонтируют старое школьное помещение, ставят печи… Беда, учителей не хватает. Детей нужно учить. Школа ищет мастера-швейника. Есть у них несколько швейных машин. Можно было бы организовать пошивочный цех.

Соломея слушала Сашка и думала. Ведь она когда-то училась шить, даже работала на фабрике. Оттуда уже пошла в филологию. Что, если предложить школе свои услуги? Правда, она сильно загружена в редакции. Но можно договориться. По вечерам работала бы в газете, а днем с эвакуированными ребятами… Народ, конечно, трудный. Больше всего мальчишки, они просятся на фронт. Но зато какая радость: видеть после этих мальцов сознательными гражданами.

Она пришла на первый урок взволнованная. Вглядывалась в своих будущих учеников. Вытянувшиеся лица. Строгие, слишком серьезные глава. С чего начать? Нет-нет, все то, что она приготовила, не годится. И не так нужно было одеться. К чему такая торжественность?

Тишина воцарилась под низким потолком пошивочного цеха. На нее смотрели с удивлением. Какая-то девчонка кинула громким шепотом:

— Ух ты, какая красивая!..

Ей хотелось, чтобы эти юные головы поняли основное: все лучшее в человеке создано его руками, его трудом. Эпоха великого подъема целых народов наступала тогда, когда эти народы одерживали наибольшие победы в труде — в создании материальных и духовных ценностей. Она, может быть, говорит слишком отвлеченно? Ну, если понятно, тогда хотелось бы сказать вот что: пройдет война — уже мы видим ее конец! — и победителем окажется тот, кто превыше всего ценит справедливость. Народ наш ведет справедливую войну, он помогает другим, и в этом его несокрушимость…

Они притихли, молчали, и, когда, наконец, Соломея остановилась, кто-то поднял руку. От нее ждали пояснений? Рослый паренек насмешливо прищурился.

— Все это правильно. Все это мы и сами теперь видим — фашисты драпают в свое логово. Но… Погибли мой отец, мать, сестра… За что? Они ко всем были справедливы.

Что ему ответить?

Она заговорила о трагедии немецкого народа, попавшего в фашистские сети, о зверином нутре фашизма и его корнях… И, может, впервые в жизни пожалела, что не было у нее опыта педагогической работы, умения подойти к этим детям попроще.

Потом учила их шить. И тут же, как бы между прочим, выспрашивала — как звать? Откуда родом? Приметила и того паренька, который задал ей вопрос на первом уроке. Держался надменно, скептически кривил губы, мол, старайтесь.

Когда Соломея подошла к нему, насупил свои реденькие светлые брови, глаза ясные, насмешливые. Всем видом демонстрировал свое нежелание работать.

— Как тебя звать? — спросила Соломея.

— Гроза.

— Это что — такое прозвище или фамилия?

— Все вместе! — Парень откинулся на спинку стула и вдруг со злостью выпалил: — Это бабская работа — шить!

Медленно поднялся с места и стоял перед нею, раскрасневшийся, гневный.

— Что ж ты хочешь делать? И что ты умеешь делать? — Соломея старалась ласковым, сочувственным тоном успокоить паренька.

— Я хочу на фронт. Зачем меня насильно держат здесь?

— Ты еще мал для фронта.

— Все равно. Хочу на волю.

— Что ж ты будешь делать на воле? Ведь ты ничего не умеешь.

— А зачем уметь, товарищ учительша? Я и так проживу! Прожил же до сих пор!

— Как же ты жил?

— А вот так! — рукой провел по горлу: мол, всего было вдоволь.

— Что, крал? У кого? У голодных детей или полуживых старух?

Гроза гордо засунул руки в карманы.

— Я честно зарабатывал. Коммерция!.. У меня целый ящик настоящего сахара был. И сахарин был…

— Значит, спекулировал. Крал и продавал. И опять того же хочешь? А я думала — Гроза! Для врагов наших, для оккупантов.

— Да меня на фронт не взяли. Пошел — прогнали. Сказали, чтобы подрос.

— Сколько же тебе сейчас?

Гроза стал в позу, сверкнул глазами:

— Тридцать!

Мальчишка явно издевался. Соломея вспыхнула:

— И тебе не стыдно?

— Нет, не стыдно. Мои родители на пограничной заставе еще в первый день войны погибли. А я жить хочу. Хочу свободы.

— А что такое свобода, по-твоему?

— Свобода? Что хочу, то и делаю.

— Значит, так. Хочу — и граблю… Или обманываю голодных и раздетых… Хочу — убиваю чужих сестер и матерей. Или даже целые народы… Так?

Гроза растерянно заморгал глазами. Его бледные щеки покрылись пятнами.

— Н-н-нет, не так… Только я…

— А что такое свобода? Соломея Афанасьевна, скажите, — это белоголовая девочка с огромными черными глазами. — Что такое — свобода?

Все насторожились, смотрят, ждут… Нет, не простые люди — эти подростки. Вот и опять ей нужно что-то сказать. Ведь она — учительница и все должна знать…

Сашко вечером смеялся. Что она говорила своим воспитанникам? А какое у нее впечатление? Уж не привязалось ли ее сердце к этим детям? Уж не думает ли Соломея, что среди них ее подлинное призвание? Так, так!.. А потом посерьезнел: кое-что умел увидеть с первого взгляда. Способность говорить с детьми, как со взрослыми, — это природный дар. Да еще с такими детьми!