Любить не просто - [43]

От волнения или, может быть, от пристального и удивленного взгляда Доли глаза ее налились слезами. Она никогда еще и нигде не высказывала таких мыслей о Медунке или о ком-либо другом.

— Ах, думайте обо мне что угодно. Ну… считайте, что я выскажу свое личное мнение… Не то взволновало всех, что Бориса Медунку выдвинули на премию. И не то даже, что он «по-рыцарски» отказался… Дело в том, что люди научились теперь не только читать, но и думать о прочитанном. Борис Медунка — это имя. Но вы посмотрите — в библиотеках, школах, институтах — кто читает и кто ценит его творчество? Никто. Звона много в этих писаниях.

Ольга Петровна раскраснелась, закрыла лицо ладонями. Пальцы вздрагивали. Слишком необычной оказалась для нее такая откровенность.

Директор быстро подошел к столу и сел в кресло.

— Вот так… Выходит, я поддерживаю серость и пустозвонство? Ну, благодарю…

— Простите, это только мое личное… — Ольга готова была заплакать.

— Нет-нет. Я… не это хотел… Все хорошо, что вы сказали. У вас есть свое мнение и есть честное сердце… Спасибо за мужество. — Доля сердито засопел.

Соцкий замер на стуле. Ему как бы отвесили хорошую пощечину. И кто? Его лаборантка… Полные, крупные губы его растянулись в кривую усмешку. Хотя… Ольга сказала правду. Пусть Доля знает, кого он поддерживал все годы.

— Мне кажется, что наша милая Оля несколько субъективна. Суть не в серятине, а в другом. Ведь Борис Николаевич отказался от премии не из-за того, что он пересмотрел ценность своих научных работ. Кстати, когда мы выдвигали его, никто из наших научных авторитетов этого не говорил, Ольга Петровна!

— Это не сделало нам чести! — буркнул сердито Доля.

— Возможно, — уклонился Соцкий. — Пока что это всего лишь моя догадка, ничего определенного нет. Но, кажется, дело в том, что после войны Медунка работал вместе с Ольшанским…

— С Ольшанским?

— Да.

Доля машинально полез обеими руками в карманы, шарил в них — забыл, что вот уже два года не курит…

— Прошу… гаванскую! — выхватил Соцкий свой портсигар и нажал на кнопку. Доля поспешно протянул руку за сигарой.

Ольга Петровна сжалась, поникла. Чувствовала себя лишней, забытой… Словно оказалась в сетях паутины, которую сплела сама для себя. Всего одним намеком Соцкому удалось перечеркнуть все ее пылкие высказывания. Хладнокровно и расчетливо попал в цель, успокоил директорские сомнения. Вот наука тебе, Ольга, не лезь в мужские дела со своей откровенностью и простодушием…

По-видимому, Медунки всегда будут в моде. А Ольшанские лишь посмертно дают свои имена премиям, которыми будут награждать опять-таки Медунок. А Соцкие будут лавировать…

«Пусть даже так, — возражала она сама себе. — Но ведь существуют Озерные, Кучеренки, Мирославы… Разве они — не пример для тебя? Так не переживай из-за своего поражения. Ты можешь спать спокойно — высказалась честно, не искала окольных путей».

Ольга Петровна встала.

— Простите, я пойду. У меня работа, — виновато обратилась она к директору и, не дожидаясь ответа, выскользнула из кабинета.

Соломея Афанасьевна не выключала свет всю ночь. Удивилась, что так скоро за окном засинел рассвет. Прежде, бывало, боролась с бессонницей. Глотала снотворные таблетки, от них голова становилась как бы ватной. Сон склеивал веки, но ненадолго. Тогда она вставала, садилась к письменному столу. Кипа ученических тетрадей постепенно таяла.

Ей нравилось читать в ночной тишине ровные, аккуратно выведенные строки в этих тетрадях. Они поражали искренностью. За ними виделись задумчивые глаза, склоненные головы тех, кто в короткие, считанные минуты до звонка торопился высказать на бумаге свое самое заветное.

Иногда Соломея находила для себя ночью другие занятия. Выдвигала ящики, вытаскивала старые папки с пожелтевшими бумагами, записками, фотографиями, всевозможными квитанциями. Они отбрасывали ее на много лет назад. Возвращали к наболевшему. Оно было всегда рядом с ней, ее прошлое. Никуда ей не деться от него — оно стало ее частью.

Любила перебирать папку со всякими бумагами своего мужа. Для нее он и в старости оставался тем же светлоглазым жизнелюбом Сашком, а не солидным Александром Ивановичем Ольшанским. Что годы? Сердце Соломеи бьется все так же — ее любящее сердце.

Эти бумаги напоминают его голос, задумчивый взгляд или смех. Эти мелочи… Все, что было весомого и ценного — рукописи исследований, монографий, статей, — все забрал Доля. Сказал: в институтский архив. «Работы Ольшанского мы должны сберечь для потомков, дорогая Соломея Афанасьевна».

Квитанции на ремонт часов, блокноты, пожелтелые конверты с неразборчивыми надписями и веселыми рисунками пером. Вот ушастый зайчик с привязанным к лапке хвостом — это она, Ия (он так обычно называл Соломею). Хвостик привязан, чтобы не дрожал, потому что Ия нервничала, когда Сашко поздно возвращался из института. Вот еще… козлик, его большие круглые глаза готовы выскочить из орбит от радости. Козлик стоит на одной ножке, куда-то хочет прыгнуть. И это — она, Ия. Рада, что наконец Сашко получил отпуск и они (впервые в жизни) выберутся к морю…

Не пришлось им послушать дыхание моря. Однажды Сашко не вернулся домой…