Любить не просто - [33]

— Слушай, — забарабанил по полировке стола длинными пальцами Александр Трофимович. — А ты же, наверное, тоже раков таскал из озера, а? Как там они, еще не повывелись?

— Их там сколько угодно! — сразу посветлели тусклые от усталости глаза паренька. — Как затянешь бечеву с грузилом, захватишь кусты кушира[5], он аж шевелится от них на берегу!

— Ишь ты… бечевой придумали. Молодцы! — Еще хотел о чем-то спросить Александр Трофимович, но не мог оторваться мыслями от того озера и зеленого луга, залитого солнцем. Откинулся назад, потер седеющие виски. Его полноватое лицо осветилось грустной улыбкой.

— А Сухорук у нас теперь председатель сельсовета, — заерзал на стуле паренек. Вытянув длинную тонкую шею с острым кадыком, он заглядывал в лицо Белогривенко, будто хотел угадать, что интересно было бы еще услышать о своем селе этому седовласому криничанину.

— Председательствует, значит? — Глаза Александра Трофимовича оживились.

— И школа у нас уже новая. Клуб теперь строят. Стропила уже подняли. Дядька Сухорук свое дело знает. Хотя ему кое-кто и перечит. Мешает, так сказать, — по-взрослому серьезно, будто кому-то подражая, говорит Андрей.

— А кто же это такой у вас есть? — Веселая искорка сверкнула в глазах Александра Трофимовича. Он внимательно приглядывался к молодому Куприю.

— Орловский же. Тот танкист… В войну на ветряке работал.

— Не знаю, парень, такого. Это кто-то из новых. Он кто у вас?

— Парторг. Говорит, что не нужен нам такой клуб. Надо сразу дворец строить, чтобы надолго. Чтобы вокруг было видно!

— А что же, неплохая мысль.

— Оно так. — Андрей смело посмотрел на своего земляка. — Но средств в колхозе сейчас нет. Вот разбогатеет — тогда другое дело. — В голосе Андрея твердая убежденность, от кого-то перенятая.

— Ну, а ты как бы поступил, Андрей… Яковлевич?

Парень даже подпрыгнул от этого неожиданного «Яковлевич».

— Средства будут — построим дворец, а пока их нет, пусть хоть какой-нибудь клуб будет. Прежний, под Ясеневой горой, сгорел. Куда молодежи деваться? А это помещение не пропадет. Для почты будет или для аптеки. Да у нас и детского садика еще нет. А Татьяна Андреевна добивается, чтобы открыли…

— О! У тебя, я вижу, хозяйский подход. Масштабы. А хочешь село оставить. Закончишь институт, уедешь в леса. Не жаль?

— Жаль. Но поеду. Я очень хочу леса сажать.

— Знаешь, парень, зайди ко мне через два дня. Попробую поговорить. Но дело такое… неясное… Понимаешь?

Андрей покраснел. Он все понимал!

Через два дня стоял в кабинете Александра Трофимовича у самого порога. Боялся проходить дальше. Мял фуражку.

— А-а-а! Земляк! Проходи. — Александр Трофимович хитровато подмигивал. — В наших танковых частях порядок. Будешь учиться! Пиши матери!..

Хата Параски Купреихи — большая, добротная — стояла на возвышении, под горой. Белые стены едва просвечивались сквозь густые заросли вишенника и старых развесистых яблонь. В вечерних сумерках желтела торная дорожка, ведущая от калитки до порога хаты. Эту дорожку Параска всегда посыпала на праздники золотистым песком. Ходила через весь луг, к самому днепровскому берегу. Из-под корней покрученных старых верб набирала песок в торбу горстками. Приносила домой, посыпала им дорожку и вокруг завалинки. Граблями расчесывала густой пушистый ковер спорыша, буйно зеленевшего по всему двору. Приедет ее Андрейка — залюбуется.

Но Андрейки все не было. Учится ее сынок. Она же знала, что так оно и будет. И учится он, как пишет, хорошо. Стал лучшим студентом.

Каждый вечер, возвращаясь домой, на той золотистой дорожке Параска вспоминала сына. И душа ее оттаивала от будничных забот. Веселее входила в хату. От густых зарослей под окнами в хате всегда стояли зеленые сумерки. Она уже привыкла к ним и чувствовала себя дома уютно и умиротворенно.

С тех пор как Параска осталась одна, в хате ничего не переставлялось. Тот же самый прочный, почерневший от древности дубовый стол. Под окнами, как во всех селянских хатах, скамья, которую она застилала еще своими девичьими ряднами (когда-то умела хорошо ткать). Над окнами висели те же самые рушники, с которыми замуж шла, — с черно-красными лопушистыми цветами роз. От лежанки к простенку — широкая просторная кровать. Три высокие белые подушки с широким кружевом на наволочках. А посреди кровати, на белом покрывале, сидела огромная кукла, лупоглазая, с золотыми кудрями и двумя розовыми бантами. Кукла всегда глядела своими ярко-синими глазами на дверь, будто встречала каждого, кто входил в хату. Загадочно улыбалась, подняв удивленно вверх руки. Казалось, кого-то приветствовала.

От усталости, от одиночества Параска вела каждый вечер беседы с этой румянолицей, приветливо и безмолвно улыбающейся игрушкой. На работе сторонилась своих подруг. О чем с ними говорить Параске Куприй? Как ей одиноко и грустно живется? Как в сердце извивается тоска, а в глазах — невыплаканные слезы по далеким девичьим годам? О позоре своем говорить, который и так съедает, червивит душу ее и жизнь? О Якове не хотела ни говорить, ни вспоминать. Стыд за его измену жил в ней и возрастал, иссушал тело, высасывал из него силу.