Любить не просто - [116]

…Весной Михайло нашел в пойме старую разбитую лодку. В половодье откуда-то прибило. Чтобы починить ее, вытащил посудину из камыша на песчаную косу, над которой круто вздымался скалистый берег Десны.

Когда-то на этом месте, на самой его вершине, где купами стояли теперь тополя и клены, возносился над заречными далями замок князя Игоря Святославича. Отсюда полки храброго князя шли в половецкие степи громить дикие орды кочевников. Эту землю и ее людей прославил мудрый чернец-летописец…

Михайло разводил здесь костер. Варил смолу, конопатил днище, готовил челн для рыбалки. Он даже мечтал о том, как когда-нибудь, закончив училище, купит настоящий мотор, поставит на лодку — и помчится голубою лентой Десны к самому морю.

И вот над головой, в зарослях лозняка, как будто отозвалась скрипка. Потом еще и еще… Михайло выпрямился, утер пот со лба и посмотрел вверх. Среди шелеста зарослей и шороха песка оттуда доносилась незнакомая мелодия. Переливалась, как ручеек из хрустального родника, трепетала в вышине вместе с щебетом ласточек. А потом, как бы вспомнив о чем-то тяжком и горестном, давившем грудь, глухо и отрывисто жаловалась.

Михайло удивился. Кто бы это мог играть? Поднялся на бугорок, приставил ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, искал глазами музыканта. И увидел…

На небольшой прогалине — уступе посреди скалистого берега — сидел Федор Денисович. Рядом на траве валялась старая соломенная шляпа, так хорошо знакомая студентам, и башмаки — неизменные черные башмаки с заплатами на носках. Скрипач прижал к подбородку скрипку и играл, зажмурив глаза.

Солнце лоснилось на загорелом голом черепе, на висках вздулись синие жилы. А он водил смычком по струнам и ничего не чувствовал. Только в опущенных уголках губ застыла горечь.

Поодаль от него сидела женщина. Это была его жена, соседи называли ее просто — Марусина. Она была лет на пятнадцать моложе своего мужа и отдельные слова выговаривала смягченно, не так, как на Полесье, — «мольоко», «льопата», что выдавало в ней полтавчанку. Соседки предполагали, что она была, наверно, второй женой учителя, и удивлялись ее выбору. Марусина была красива.

Она сняла свою цветную косынку, подставив под солнце тяжелую черную косу. Склонила голову набок и смотрела куда-то вдаль, будто видела то, о чем рассказывала скрипка.

Михайло тоже глянул в ту сторону, но ничего не увидел. Только теперь он заметил, что к берегу причалил старый рыбак — дед Самойло. Весь изборожденный морщинами, коричневый от загара, с седым клоком волос над ушами, дед походил на старый корень. Он положил весло поперек челна и сложил руки на коленях. Когда скрипка замолкла, дед Самойло сказал:

— Вот так все лето играет. И что на душе у человека? Бог знает, — и закинул удочку.

Почти каждый день Михайло слушал скрипку Федора Денисовича. И каждый день к берегу приплывал дед Самойло. Сначала слушал, потом скорбно качал головой:

— И что на душе у человека? Бог знает…

Прошел год. Неизвестно почему, Федор Денисович согласился сыграть на концерте. Это было накануне Дня Победы.

В актовом зале училища было тесно и душно. Помимо студентов набилось много охотников послушать концерт. Как-никак тут играл баян, выступал хор, занявший первое место в области. Многие впервые слышали рояль, который недавно приобрел директор. Правда, девушка, игравшая на нем, часто сбивалась и краснела, но ей горячо аплодировали, и она, осмелев, раскланивалась.

Потом объявили, что выступит Федор Денисович Стусь. В зале раздался смех. Его считали только чудаком. На сцене еще стояли хористы, делая передышку перед следующим номером. Федор Денисович, весь в черном, в белом крахмальном воротничке, быстро вышел на середину, не поклонился, как это делали все, а сразу начал подкручивать струны. Потом поднял смычок и замер. В зале наступила тишина.

Смычок резанул воздух и вырвал из скрипки стон. Она тоскливо зарыдала, кого-то звала, кого-то проклинала, подавляя скорбь. Потом улыбнулась, и брызнули на солнце чьи-то слезы-росы. Жаркое солнце выпило их, и снова вернулась память о тяжелом прошлом. Снова в сердце капали расплавленные капли свинца, оставляя в нем черные мертвые следы. И вот оно, уже многократно пробитое насквозь, мертвеет. Последний стон. Последний аккорд — и смычок остановился.

В зале кто-то всхлипнул. Кто-то тяжело вздохнул.

Федор Денисович выступил на шаг вперед и тихо сказал:

— Памяти моих сыновей. Они не вернулись с войны…

И ушел за кулисы.

Еще миг — и в зале разразилась буря. Шквал аплодисментов, возгласов, рыданий… Трудно сказать, какие чувства охватили людей — благодарность музыканту, удивление открытия, воспоминание о недавнем и уже прошлом… Только теперь все подумали, что никогда не слышали от этого человека ни жалоб, ни просьб. Никого он не осудил, никого не обидел. Возможно, оттого и казался чудаком. А он был такой же, как и все они, — носил в сердце любовь и горе, радости и печали…

Спустя полгода Федор Денисович скоропостижно умер. Хоронили его торжественно, всем училищем, и поставили это надгробие. Каждый день приходила на могилу Марусина. Молчаливая, с низко надвинутым на самые брови черным платком, делавшим ее похожей на монашку. Она ни с кем не делилась своим горем и никуда не хотела уезжать.