Любить и верить - [7]

Маша начала расспрашивать меня о каких-то школьных делах так путано и сбивчиво, смущаясь на каждом слове, что я никак не мог понять, что она хочет. Наконец, когда вышла мама, Маша, смутившись еще больше, спросила, когда уезжает Бубырь. Я сказал, что завтра. В этом не было никакой тайны.

До самого последнего часа она не могла решиться. Но все же, первый раз в жизни, сбежав с двух последних уроков, Маша пошла к Бубырю. Пошла сказать, что влюблена в него и с тайной надеждой, что он, может, поцелует ее, и этот поцелуй останется у нее единственным на всю жизнь.

Все это Маша рассказала мне лет через десять. Мы встретились в большом городе. При Маше был кавалер не менее роскошный, чем Бубырь по моим детским воспоминаниям. Хотя Маша и ее мать уже давно не жили в нашем поселочке, но я не терял ее из вида. Маша уже кончала машиностроительный институт. После Бубыря у нее было множество «романов», и все она переживала полно и глубоко, живя все в том же детском мире, что и десять лет назад. Бывают такие женщины, расточающие и принимающие бескорыстно, просто и искрение.

Маша обрадовалась встрече, сразу же куда-то отправила своего кавалера, и мы ушли с ней в осенний парк, и там, на одинокой скамейке, она излила мне душу, поплакалась своим горем — я ведь был не чужой человек, я был из того же детства, что и она.

Бубырь тогда не поцеловал ее, но от этого влюбилась Маша еще больше. Она достала адрес, писала, скрываясь от всех, ему в колонию, получала ответы, хранила их только при себе. Но потом ответы почему-то перестали приходить, потом десятый класс, потом город. Бубырь не оставил ей единственный поцелуй на всю жизнь, а оставил больше — романтическую несчастную любовь. И то, что эта любовь у нее была, часто утешало Машу в минуты горести.

Так бы все и осталось. Но этим летом, на практике, она встретила Бубыря.

Бубырь оказался невысоким, даже плюгавеньким, с начинающейся лысинкой, с жалким животиком и с пугливыми, в заботах глазами. После колонии он «взялся за ум», пошел работать на производство, окончил какой-то техникум и теперь сидел за двухтумбовым коричневым столом в плановом отделе консервного завода в захолустном райцентрике.

Все это не остановило Машу, переполненную увлечением детства, но, несмотря на ее всесокрушающую женскую энергию, ей не удалось ничем тронуть своего бывшего «возлюбленного».

Может быть, и удалось бы, но как раз в это время Бубырь вел сложную борьбу за расширение квартиры — жена, двое детей, профком. «Он просто трус, жалкий трус», — Маша уехала с разбитым сердцем.

Конечно, поклонников у Маши хватало. Но ей хотелось романтического, голубого, упоительного сна, в котором воздушно плывешь, не чувствуя себя. А все поклонники были земными. Даже предлагали выйти замуж — перечисляли разные условия: квартирные прописки, машины. Маша могла променять все это на один вечер в осеннем парке. Она уже забыла про Бубыря (так ему и надо) и говорила мне, что я удивительно вырос и не верится, что мы вместе, босиком… Не знаю, встречал ли я когда женщин красивее Маши, но притягательнее и обольстительнее — нет. Трудно было бы не увлечься Машей, под напором ее застенчивых, всеразрешающих глаз, — но как раз в это время голова моя была занята совсем другими мыслями, столь новыми для меня и, как казалось, столь важными, что я ничего не заметил. Я глупо торопился. В конце аллеи мне было налево, Маше направо. Но Маша не уходила. Она что-то чертила ногой на песке и, наконец, сказала, что в «Октябре» идет хороший фильм. Я опять ничего не понял и сказал, что это фильм режиссера N, а он никогда хороших фильмов не ставит, и посоветовал Маше не тратить время. Она посмотрела на меня исподлобья, и мы расстались.

Следующая наша встреча отозвалась болью уже в моем сердце. Произошло это через два — всего два года. Однажды летом, когда в городе плавится асфальт, я пошел к реке, но не на такой же раскаленный пляж, а дальше, туда, где к самой реке подходят кривые улочки пригорода с деревянными домишками, туда, где много старых лип, верб и кленов — там легче дышится. На одной такой улочке у колонки я увидел «Жигули» вишневого цвета и невысокого, с залысинами мужчину в тенниске. Он мыл машину. А недалеко, в тени, на скамеечке, сидела Маша. Такая же красивая, привлекательная, но начинающая полнеть. На ухоженном лице уже начинал появляться оттенок безразличия и знания жизни.

Я был так рад встрече, что почти не заметил этого оттенка. Я так давно никого не встречал из детства. Я вспомнил нашу школу в старом помещичьем доме, речушку, на которой летом мы строили плотины, чтобы искупаться, вспомнил нашу встречу в осеннем парке, за которую уже не раз корил себя. Но огонек детства не зажегся у Маши.

«Как жизнь? Как дела? Ты женат, работа?» — перебрав этот глупый набор, мы замолчали. Молчание затянулось. Я смотрел на Машу и думал, что если вот сейчас взять и увести ее — она не подумает о муже, машине — и мы вдвоем будем долго ходить по этим улочкам. Я буду говорить, говорить, а она молчать, и молчание будет похоже на ожидание. Но вместо всего этого Маша вдруг спросила, правда ли, что у нас в деревне можно купить хрусталь. Это была правда, и я как раз это хорошо знал, потому что сам несколько раз покупал его по просьбе городских однокурсников.