Любить и верить - [41]

И когда с Наташей у него все это получилось, он остался спокойно-уверенным, не побоялся жизни и себя.

А началось это еще осенью: директор попросил его поработать на машине, некому было отвозить лен. А поднимали лен школьники, и Наташа тоже. Она в тот год не поступила в институт и работала учетчицей. Ей было семнадцать лет, но на вид казалось много больше. Увидев ее, хотелось сказать: «Какая красивая женщина!» Высокая, стройная, с золотыми волосами, с нежными, тонкими чертами лица. С глазами, вернее, со взглядом, в котором было столько женственности, что даже учителя-мужчины робели в классе, когда она, слушая урок, смотрела на них. Таких красивых девчат у нас в округе не помнили. Старшеклассники дрались из-за нее еще с класса седьмого, но если и удавалось когда проводить с вечера или что-нибудь такое, то были перед ней словно дети. И в ней, как и в Иване, была та жизненная уверенность, спокойствие и сила, которые редко встречаются в людях.

Тогда, на льне, они и начали посматривать друг на друга. Потом Иван стал захаживать в клуб, и Наташа тоже. Иван сидит около мужиков, смотрит, как они в домино режутся, Наташа пройдет торопливо в библиотеку и назад. Вот и все. Так и встречались на людях, им обоим просто хотелось увидеть друг друга. Тянулось это долго, ну, конечно, пошли слухи, сплетни.

Вот тогда к Наташе и стал цепляться Сашка Рогозик. Он тоже, как и Иван, рос без отца и тоже, по рассказам стариков, был весь в него — ни одна гулянка без его отца и без драки не обходилась, это ему зареченский Яким сразу после войны на свадьбе глаз выбил, глаз этот все не заживал, от него он и помер. Сашка любил пофорсить, позадаваться. Хотя вроде и не совсем плохой хлопец был. Высокий, здоровый, как станет косить — красная цветастая рубашка впереди всех. Правда, помашет-помашет косой, а потом то проболтает с кем, то еще что-нибудь — докашивает через пару дней. И все у него так. Работал после армии шофером — всех кур на деревне передавил. Купил мотоцикл — разбил за три месяца. Сделал гараж для него, надстроил второй этаж — летнюю комнату. Застеклил цветным стеклом, проигрыватель поставил, вечером включит пластинки, молодежь около него собирается, и он доволен, а закончится всегда дракой.

Девчат у него было много. Он все говорил: «Брошу гулять, женюсь вот, хватит молодому коню крепкую упряжь рвать». Женихом он себя считал завидным, как же, Сашка Рогозик, не кто-нибудь. И вот решил, что Наташа ему — пара. Слухам про Ивана он не верил — только посмеивался, приставая к Наташе с разговорами.

И Анька тоже не верила. Но потом вдруг забеспокоилась. Иван перестал спать вместе с ней. И еще: Наташа вместо того, чтобы поехать снова поступать в институт, пошла к директору совхоза, попросилась работать нормировщицей. Анька забеспокоилась всерьез. И, как это у баб водится, пошла к одной, к другой, опять начались сплетни, но уже злые.

Мать Наташи Галина Павловна (она работала учительницей в соседней деревне Нырках, ходила пешком: у нас только начальная, а она в старших классах), еще когда Наташа отказалась ехать поступать, поняла все и решила поговорить. Но только начала, Наташа ласково обняла ее и сказала: «Никуда я, мамочка, отсюда не уеду, все у меня будет хорошо». И так сказала, что мать ничего не смогла ответить. Только сейчас она вдруг увидела, что дочка уже женщина, взрослая, самостоятельная женщина, и только сейчас увидела, какая она красивая, какая сильная, и смелая, и не боится понимать и жить по-своему.

Наташа ушла куда-то, а мать весь день просидела за столом в грустной задумчивости. Она вспомнила, как сама была молодой и, никого не послушав, сама поехала в город — хотелось жить не так, как все в деревне, хотелось учиться. Как не поступила в институт, но верила, что своего добьется, устроилась в городе, работала на почте (ей повезло, устроиться тогда было трудно). Как встретила Андрея — красивого, сильного, как полюбила, как жили с ним месяц в маленькой квартирке. Сколько было веры, надежды, счастья, силы! Андрей был русский, приезжий, в командировке, он уехал и обещал вернуться за ней через полгода, а началась война. И как она вдруг, после разговора с хозяйкой квартиры — куда там, вернется, мало ли девок, командировочный, в каждом городе, может, жена, да и война — испугалась. Испугалась, вернулась домой, глядя на испуганную мать, испугалась еще больше — сделала аборт. И как приходили сваты от Матвея, и говорили: мол, знаем, ваша не без изъяна, но и наш жених тоже (у Матвея правая рука была повреждена в детстве и высохла). И как мать, поджав губы, ответила: «Мы в сваты никого не звали, что есть, то и есть».

И как замуж пошла, потому что так нужно, и как училась — тоже уже потому, что нужно, и как с мужем жила, и как хозяйство вела — так нужно, так нужно. И что за всю жизнь ни разу не подумала, а где теперь Андрей — он приезжал, когда она уже была беременна Наташей, и захотелось поехать, найти, спросить: как жил все это время? Такое тяжелое чувство грусти и тоски о чем-то. Жизнь прожита, а словно что-то главное потеряно. И сама виновата.

Но вспомнила разговор с дочкой, и стало легче и просветленней, а все, что раньше казалось таким страшным — сплетни, чужая разбитая семья, мужчина в два раза старше дочки, — как будто отошло куда-то далеко, осталась только Наташина улыбка и ласковость ее объятия.